Мне детство навернулось на глаза…

 

Во дворе садика, в его заброшенном углу, был насыпан небольшой курганчик, напоминающий волшебные холмы миниатюрной сказочной страны, и там водились самые крупные в городе кузнечики (на самом деле, настоящих кузнечиков там было мало, а, в основном, нестадные саранчовые, или кобылки, но в то время я звал всех их кузнечиками, вслед за малограмотными взрослыми) с красными, жёлтыми и зелёными крылышками, очень похожие на эльфов, поэтому летом я любил приходить на этот холмик и размышлять там о своей горестной доле (почему я здесь, а не дома с мамой). Зимой к холмику нельзя было подобраться, потому что он весь был засыпан глубоким снегом, и только вентиляционная труба квадратно и одиноко увенчивала сугроб, словно странный жестяной скворечник, упавший в снег с дерева на заднем плане; контуры этого дерева дрожали, потому что из трубы в морозные дни шёл невидимый пар.

На северном краю игровой площадки поскрипывала под порывами ветра деревянная веранда, а в ней была лавка, сев на которую в летнюю пору, через некоторое время вы обязательно обнаруживали где-нибудь рядом с собой паука-косиножку, которому полагалось оторвать от одной до трёх ног и затем отпустить (но некоторые – из жалости или жестокости – убивали). Кроме пауков, в беседке обитали клопы-солдатики (пожарники) и муравьи, - последним можно было скормить шоколадные конфеты, которыми меня пичкали взрослые, и которые я в ту пору в пищу не употреблял.

Запомнились мне прогулки попарно гуськом за воспитательницей в окрестных скверах, где был свежий воздух, простор, чистота, и часто, в самые свежие и радостные дни, все асфальтовые дорожки сплошь были покрыты дождевыми червями, задыхавшимися после дождя в своих закупоренных водой норах. В ту пору я был уверен, что они тоже, как и люди, выползают на прогулку от удовольствия, чтобы понежиться под дождём, и я старался не задавить их и ужасно расстраивался, когда это нарочно делали другие.

Я помню первые свои игрушки; среди них был плюшевый медведь с красным мехом (отдалённый прообраз аборигенов планеты Х из "Звёздных войн"); в тот самый период, когда мы с ним были одного роста, кто-то нас сфотографировал; пластмассовый зайка, тряпичный дядька с болтающимися во все стороны частями тела; ну, всевозможные типично мальчиковые игрушки перечислять я не буду: я не относился к ним, как к живым существам, хотя, пожалуй, стоит упомянуть про корабли, с которыми я купался в ванне; довольно скоро у меня уже была целая флотилия кораблей, - неудивительно, если учесть, что я подбирал их везде и всюду: самый любимый, большой белоснежный лайнер, я встретил в луже возле дома; у него была небольшая дыра внизу на носу, и мне нравилось наблюдать, как он, нагруженный миниатюрными шлюпками, танками и разными разностями, постепенно "зарывается" носом в воду и уходит в таинственные пучины, где его уже поджидают хищные осьминоги моих рук... Ещё был большой разборный подъёмный кран: с самого начала невозможно было собрать его: так уж он был устроен; в конце концов, его таки собрали, для чего понадобился отец с набором инструментов. Кран этот до самого последнего времени пылился у нас в углу, уже без колёс, отгрызенных зубами времени, и он давно уже не казался мне таким уж большим. Также, в числе моих любимых игрушек были разнообразные танки, самолёты, солдаты и животные, обращенные научно-техническим прогрессом в свои миниатюрные копии. Само собой, нравились мне и другие, сложные, механические и, тем более, радиофицированные и компьютеризированные игрушки: много я их перепортил на своём веку. Но об этом как-то не интересно рассказывать. Самых же моих любимых игрушек (красный плюшевый медведь и пластмассовый голубой заяц) уже нет со мной: несколько лет тому назад бабушка, опрометчиво полагая, что они никогда мне не понадобятся, раздарила их подрастающему поколению рубцовского двора.

Всё, что меня окружало, тоже являлось моими игрушками, но в этом качестве все предметы имели очень разную ценность.

Зеркало, например, первоначально интересовало меня только тем, как это оно умудряется закрывать комнату, видимую в нём, и не пропускать меня туда, лишь много позже я нашёл зеркалам великое множество применений.

Меня властно манил к себе аккордеон - от него шёл заманчивый аромат - но, чтобы извлечь инструмент на свет божий, нужно было изрядно попыхтеть: он стоял за кроватью, заваленный множеством коробок, тем не менее, иногда я проделывал это, и в том, что это происходило редко, была особенная прелесть. Долго, несколько лет я "терпеливо ожидал смерти радиолы, битком набитой разнокалиберными лампами и проводами, или хотя бы её дряхлости" (по выражению С. Лема, имеющего синтонный моему творческий потенциал именно в силу сходства детского и подросткового опыта), чтобы дорваться до заманчивых внутренностей и насладиться ими, но так и не дождался: радиола до сих пор в рабочем состоянии и, может быть, ещё меня переживёт, хотя бы потому, что ею уже давно никто не пользуется.

Древний, битком набитый чужими мыслями, книжный шкаф, стоящий в коридоре напротив входной двери, и другие, меньшие его собратья, представляли из себя врата в новый и таинственный для меня мир. Но, пока я не выучился грамоте, вход этот был мне заказан. Все эти Моэмы, Блоки и Достоевские казались недостижимо мудрыми чудаковатыми старцами. Это было уже потом - всхлипывания над каждой великой книгой, а в то время мне даже в голову не приходило вытащить их с полки и попытаться читать, - я воспринимал их как странные ларцы, которые распахивали передо мной свои бессмысленные и скучноватые внутренности: блеклые листки, покрытые бесчисленными чёрными иероглифами, однако, пахнущие каждая по-своему и всегда необычайно привлекательно. У отца (в Новосибирске) все книги (как и многие другие вещи) имели сладковатый запах крепкого душистого табака, а также фотохимикатов и красок (в основном, фиксажа), хранившихся в одном шкафу с ними, - этот сложный запах безотчётно ассоциировался у меня с запахом древней пиратской мебели, старины, да ещё, пожалуй, карнавалов и праздников. Из рубцовских книг особенно вкусно пахла "Книга о вкусной и здоровой пище", хотя её запах ничего общего не имел с пищевым. Итак, в детстве я обожал обонять книги! Вы можете не поверить мне, но именно запах сыграл ключевую роль в том, что скрупулёзное рассматривание-изучение книг стало одним из моих любимых занятий тех лет. А отсюда оставалось сделать всего один шаг, чтобы полюбить читать. И всё же, "умные" книги не вызывали у меня такой страсти, как, например, географические карты или, особенно, какая-нибудь иллюстрированная энциклопедия. Природа окружала меня, заглядывая глазами солнечных зайчиков в комнату, пела птичьими голосами. Её нужно было изучать и классифицировать, и я делал это с величайшим удовольствием первооткрывателя. Двенадцатитомная "Детская энциклопедия" стала моей Библией. Я добросовестно изучал все её тома, кроме тех, где речь шла об искусстве и обществе (последние я изучал недобросовестно, мельком, а статьи вообще не читал). Человек сам по себе в ту пору не интересовал меня вовсе.

Некоторые "волшебные" предметы так сильно поражали моё воображение, что снились мне потом по ночам. Когда мне впервые показали компас, я загорелся желанием тут же отправиться с ним на Южный полюс, к своим друзьям-пингвинам, - насилу меня уговорили пообедать сначала, чтобы подкрепить силы перед продолжительной экспедицией.

Долго и трудно учился я определять время по часам, но ещё раньше с удовольствием извещал бабушку, на каких цифрах находятся маленькая и большая стрелка. Не умея пользоваться этими резервуарами времени, я получал огромное наслаждение, разбирая их; причём особенно притягивали меня будильники, в которых были такие крохотные молоточки, от которых я просто обалдевал. В детстве я был помешан на часах: я покупал, собирал из конструкторов, изготовлял сам и даже изобретал их: песочные, солнечные, водяные, с маятником, электрические и электронные. Ещё я бешено увлекался моделированием. Всё началось с кораблей – парусных, современных, космических, с любви к ним.

Как и всем, нравились мне прогулки: на улице всё было безумно интересно. Зимой на своей варежке, словно на предметном столике микроскопа, можно было исследовать снежинки: в жёлтом свете фонаря эти шестилучевые звёздочки, сцепившиеся друг с другом, словно колёсики неведомого часового механизма, кружащегося в небесном хороводе, в первый момент казались пушистыми и лёгкими, но потом вид их неожиданно менялся: они слипались в комочек. Стоило дохнуть на этот комочек, как он тотчас обращался в капельку, а та, в свою очередь, на морозе моментально застывала в льдинку. Летом же я “балдел” от тёплых ливневых дождей, во время которых, как мне было известно, вырастают шампиньоны во дворе нашего дома и выползают на асфальт дождевые черви, - во время таких дождей, когда взрослые прятались под навесы, я с упоением носился по лужам, среди фонтанчиков, очень похожих на шляпки шампиньонов. Помню славную двухлетнюю войну не на жизнь, а на смерть с "заразихой" - повиликой европейской, страшным врагом всех огородных растений, вырастающей из мельчайшего кусочка своего змеевидного мясокрасного стебля, если только на нём была хоть одна почка возобновления, - мы ежедневно собирали всю поросль этой дряни и сжигали её в кострах, но наутро паразит вырастал снова.

Помните самую страшную детскую сказку «Медвежья нога»? Ту самую, где незадачливый охотник отрубает лапу медведю, будучи не в силах его убить, а поздно ночью, когда его жена варит этот обрубок, искалеченный зверь наносит им свой страшный визит, поскрипывая протезом и злобно приговаривая: «Все спят, вся деревня спит, одна только баба не спит, на моей шкуре сидит, моё мясо варит». Помню, что мне снился кошмар после этой страшилки.  Настоящие, правильные сказки всегда страшны и жестоки, как, впрочем, и сама жизнь.  

Рисование с раннего детства и до самой юности было в числе моих любимых занятий: было время, когда я рисовал целые дни напролёт; фантастические образы теснились в моей голове и просились на бумагу. В качестве рисовальщика я отличался в ту пору невероятной продуктивностью (до 20 рисунков в день), работоспособностью (до 12 часов непрерывного творчества), завидным тематическим разнообразием, а также небрежностью и схематизмом. Впрочем, в этом последнем отношении следует отметить, что непрерывные и продолжительные тренировки всё же принесли свои плоды: к 6-ти годам я уже вполне прилично изображал всё, кроме животных и людей, - их меня научили рисовать уже в школе.

 Пугали с детства:

«Будешь плохо есть, и заберут».

И вот меня забрали!..

Пришли под вечер трое и сказали:

«Ты плохо ешь – вот ордер на арест».

(В. Вишневский)

В одном подъезде с нами жили трое сумасшедших детей из двух разных семей – все они были старше меня, и наши дороги почти не пересекались. Впоследствии я узнавал, например, что Витька П. вскрывал себе вены в психушке, а долговязая деваха (имени её не помню), вечно торчавшая на лавке возле подъезда, являлась легкой добычей всех озабоченных мальчишек не только нашего двора, но и всего района, о чем я даже не подозревал. На одной с нами лестничной площадке жила обиженная на весь белый свет ведьма Захаровна (осколок дворянского рода) – раз в день она выползала из своей берлоги, наполненной и воняющей тараканами, в магазин – всегда в неизменном черном капоре и платке. 

 

(…)

 

Отрывки из бабушкиного ДНЕВНИКА

(кто не знает, я появился на свет 12 апреля 1974г., в День Космонавтики)

 

31 марта 1978 года, Новосибирск.

“В первый день воспитательница в детсадике спрашивает: “Мальчик, как тебя звать?” Он отвечает: “Пингвин.” - “Как, как?” - “Пингвин”

Воспитательница спрашивает меня: “ Он у вас всегда такой?” - “Какой?” - “Тихий, вежливый.” (Видимо, в садике ведет себя хорошо)”“Ходили в педучилище, смотрели глобус. Сергей рассматривал города Советского Союза и как от какого города можно добраться на Северный и Южный полюс, в Северный ледовитый океан.  Рисовал опять воздушный шар”

 

16 декабря 1978 года

“Я уже не раз замечала, что Сергей любит тут же кому-то сообщать всё новое, то только что сам узнал.” / Будущий педагог! - хваст. авт./

“Вчера мы с ним посадили зубок чеснока в подцветочник, так он тут же стал рассматривать, нет ли всходов. Сегодня несколько раз смотрел. Говорит: “Не поеду к маме до тех пор, пока не увижу, как растет чеснок". Сегодня посадили в воду луковицу, так он уже несколько раз её вытаскивал, смотрел, не пустила ли она корни”

 

18 декабря 1978 года

“Ходили гулять два раза на площадь. Там играл с ребятами в войну, вошел в азарт, никуда не хочет идти. Зову в свою школу, он любил туда ходить смотреть глобус, города, страны, как крутится земля, а сейчас и это не привлекло: “Пока всех врагов не убью, никуда не пойду!”- заявил Сергей”

 

19 декабря 1978 года

“Сегодня утром Сережа спрашивает: “Баба, вы говорите, что меня купили в больнице. А откуда же в больнице берутся мальчики и девочки? Из чего они их там выращивают?

- Я точно не знаю, наверное, из каких-нибудь таблеток.

- Нет, наверное, они их выращивают из каких-нибудь зверей. Ведь первый человек произошел от обезьяны.

- Тебе кто это говорил?

- Однажды я слышал по телевизору.

Вот такой диалог у нас с Сергеем произошел сегодня” (несколько позже мама предлагала мне ещё одну версию моего рождения: через разрезанный живот, но я тоже воспринял её скептически, ввиду отсутствия шва - прим. авт.)

23 декабря 1978 года

“Идем с Сережей. Я ему говорю, что очень скоро, уже через 2 года и 6 месяцев он пойдет в школу. А Сережа мне говорит: “В школу мне идти не очень желательно” -“Почему?” - “Я пингвин, мне с людьми будет учиться не совсем удобно, они меня к себе не примут \ пророческие слова! \, будут надо мной смеяться; я же не умею всё делать по-человечески.” - “А как же быть? Учиться же надо.” - “Я пойду в лесную школу. Буду учиться с птицами и зверями.” /начитался тогдашнего бестселлера для детей - “Лесной газеты” В. Бианки. - прим. авт. / Вот называет себя пингвином да и только.”

 

Апрель 1980 года.

“Ему деда рассказал про Царь-колокол и про Царь-пушку (в Москве), вот он теперь и стал всё время рисовать колокола отдельно и в каждый нарисованный дворец вписывать в колокольню колокол, обязательно рисует какую-нибудь башенку с колоколом. Написал письмо в Москву \ нашим родственникам - прим. авт.\ и сразу же стал ждать ответ. Каждый день спрашивает, а почему из Москвы не пишут про Царь-колокол? Я ему говорю, что ещё рано ждать ответ.

Однажды, в начале апреля, мы пошли гулять, проходили недалеко от церкви. Сережа увидел церковь, попросил подойти к ней: вдруг да увидит там колокол. Я сказала, что сейчас в церкви не звонят, но Сережа всё-таки настоял посмотреть, нет ли там колокола. Подошли. Увидели, что есть колокольня с колоколом. После того он ещё звал нас смотреть несколько раз колокол и всю церковь. Однажды решил всю церковь нарисовать, очень жалел, что не взяли с собой карандаш и бумагу. Как только вернулись домой, он сразу решил нарисовать всё, что видел.

В этом месяце много рисовал дворцов, корон, посохов, королей, принцесс, королеву.

Река Алей всё время была покрыта льдом, и вот лёд поднялся, вода залила все кусты, деревья, затопила некоторые прибрежные дома, из домов людей выселяли, от дома к дому люди плавали на лодках. Этот разлив произвел на Сережу очень большое впечатление. Он всё восклицал: “Посмотрите, деда, баба, как красиво, прекрасно! Вот это да! Только что ничего не было, и вдруг так разлилось! Деревья стоят в воде! Восхитительно!”

В апреле все ребята бегали по лужам (в конце марта - в начале апреля), старались забираться, где поглубже. Мы тоже купили Сереже сапоги. Он тоже лез в самые глубокие лужи, сразу набирал воды полные сапоги, переобувались - и опять на улицу в лужи.

В апреле Сережа стал наряжаться королем. Наденет мантию из капроновых платков, сделал корону из бумаги (покрасил бумагу желтой краской - “золотом”), наденет корону, возьмет в руки посох (палку) и ходит прямо-прямо, не вертит головой, не сгибает её. \Совсем как Сальвадор Дали в этом же возрасте! СМ. А ещё я любил в этом наряде бабочек ловить; бывало, бегаю за ними с сачком, а “мантия” сзади развевается, - прямо как лесной принц из сказки! А ещё я мечтал о роскошном пурпурном (парчевом) халате с вышитыми золотыми драконами, да и сейчас бы от него не отказался, - прим. авт.\ Так одевался до самого мая. Когда ложился спать, все свои “доспехи” клал рядом с кроватью, в которой он спал, на стул, просил никуда не убирать.

 

 

Каждый год (между 4-мя и 13-14-ю годами) 11 апреля (накануне своего дня рождения) я ложился в кровать на час-другой раньше обычного. Ещё бы, ведь завтра утром мне предстоит испытать едва ли не величайшее наслаждение моей детской жизни - на стуле возле моей кровати (вот он, уже стоит наготове!) меня будет ждать Подарок, и я наивно пытаюсь приблизить этот долгожданный счастливый миг завтрашнего пробуждения!

Вечером я долго не могу заснуть, но совершенно не страдаю от этого, напротив, в нетерпеливой неге я смакую предстоящее таинство - но рано или поздно внутренние механизмы срабатывают, и я проваливаюсь (ни разу я не мог зарегистрировать этот переход сознательно) в сон (год от года я постепенно начинал догадываться, что мои деды (ну, баба с дедой) приносят подарок глубоким вечером, чтобы не травмировать меня, если я вдруг проснусь слишком рано и не обнаружу на стуле ничего, - впрочем, они напрасно этого боялись, я помню, как однажды я просыпался несколько раз, ожидая, когда на пустом стуле в ночном тумане раннего утра наконец материализуется то, чего я ожидал, и никаких отрицательных эмоций я от этого не испытывал, так как верил и доверял; как бы там ни было, с годами между ними и мною выработалась некая разновидность сверхчувственной связи в отношении описываемого ритуала, и мы трое трогательно соблюдали его негласные правила).

Утром я просыпаюсь несколько раз. В первый миг я ещё не осознаю, кто я, где я и что со мной, и отчего мне так бодро и радостно, но уже через секунду в голове моей запускается неведомая программа, и я поворачиваю голову направо, - там, на уровне моих глаз, должна темнеть поверхность стула. И, о чудо! Вместо этого, в предрассветной мгле я различаю загадочное нагромождение каких-то больших плоских коробок, и других коробок, повыше и пообъемистее, какие-то матово отсвечивающие кульки и поблескивающие ленточки. Созерцая всё это, предвкушая сладостный миг соприкосновения с Тайной, я испытываю чисто физическое, околосексуальное наслаждение - тело моё распрямляется в приятной истоме, рот растягивается в счастливой улыбке, и мне хочется тихо стонать от восторга, переполняющего каждую клеточку моего тела (степень выраженности этих признаков соответствует величине и количеству подарков, которые с каждым годом возрастали, в частности, ещё из-за того, что мне начинали подкладывать на стул разные полезные вещи, наподобие школьных принадлежностей, бумаги для рисования или обувь, - всё это я подарками не считал); по внешнему виду упаковки я натужно пытаюсь представить себе характер её содержимого, фантазирую и мечтаю о том, как я буду играть со своими подарками и использовать их, ну, и ещё обо всех тех радостях, без которых не обходится ни один День рождения: праздничный торт, угощение, кинофильм, гуляние и т.д. В этих сладостных грезах я засыпаю вновь, мне снятся приятные и очень яркие утренние сны, и всё таинство просыпания обычно повторяется ещё пару раз. Бывало, что я не мог удержаться и приоткрывал либо верхнюю, либо самую интересную коробку, но не до конца и только её одну, с тем, чтобы дать пищу своей фантазии.

Наконец, когда кто-нибудь из взрослых ломает кайф торжественным: “Сережа, с Днем рождения тебя! Разве ты не хочешь посмотреть свой подарок? Ведь ты уже давно не спишь”, я вскакиваю и принимаюсь за яростное изучение всех этих коробок и кульков, - при этом спальня приобретает вид рабочего кабинета бизнесмена-мафиози, который ночью, в отсутствии хозяина, навестили представители конкурирующей организации, и тут до меня доходит, что я стал ещё на один год ближе к смерти.

 

(…)

 

Я уже говорил о военизированных строевых смотрах и линейках, стоит упомянуть ещё и о принудительных общешкольных зарядках. Уроки одно время начинались в 8 утра, а на зарядку надо было приходить к 7-45, и после звонка на зарядку фамилии всех опоздавших записывали и каким-то образом наказывали их потом - внеочередным дежурством по классу или этажу, что ли? Поэтому все старались проникнуть в здание школы вовремя, после чего отпетые двоешники, записные прогульщики и неформальные лидеры скрывались от зарядки на верхотурах лестничных пролётов, делая там свои тёмные делишки; я тоже иногда присоединялся к ним в качестве почётного наблюдателя, ибо за такой криминал отличников теневые лидеры уважают. Ряды юных физкультурников поредели: тогда нас догадались пересчитывать. К счастью, зарядка как-то не прижилась в школе: вскоре её отменили. Чего нельзя сказать о дежурствах, мытье полов в классах и этажах, регулярных генуборках в школе каждую неделю, помощи в столовой, летней обязательной трудовой повинности на пришкольном участке и в самой школе, субботниках и уборках, сборах металлолома и макулатуры, наездах на совхозные поля, а также о политинформациях, собраниях всё более высокого уровня: звёздочки, потом - звена и, наконец, Совета класса и Совета дружины.

В то же время, были ведь и великолепные классные часы, на которых можно было классно поразвлечься; правда, великолепными они кажутся только сейчас, а тогда, судя по записям в моём дневнике, я нередко "сбегал" с этих сборищ и даже "срывал" их. Всё же, некоторые обязанности и мероприятия изгладились в моей памяти без остатка, и это, признаться, меня радует. Тем не менее, мне жаль, что мой брат, например, уже не застал ничего подобного. Школьная субкультура - это грандиозная школа коллективной жизни и трудовой активности, после которой наши шансы на выживание, быть может, становятся выше.

Можно только удивляться тому, откуда это бралось в тогдашней жизни такое количество насущных дел, что даже множество детей не могло расправиться с ними раз и навсегда (ведь даже с уроков постоянно "снимали" по несколько человек на разные работы или, например, на дежурство по этажам ("охрану этажей") или по школе (внизу, в раздевалке), и они потом бессмысленно маячили, как манекены, чуть ли не по стойки "смирно", в особых повязках и пилотках, вместо того, чтобы быть на уроке: понятное дело, что добровольцев всегда хватало, но я никогда не поддавался на эти авантюры). Можно только удивляться тому, каким образом сейчас школы обходятся без всего этого.

 

(…)

 

Вспоминаю, как целый год, если не два, хранился на нашем балконе новенький детонатор противотанковой мины (подарок хитроумного друга); я пребывал, однако, в полной уверенности, что это настоящая, смертельно опасная мина (на самом же деле это был, скорее всего, корпус, наполненный песком). “Мина” была снабжена часовым механизмом, кнопкой и защитной чекой, удерживающей эту кнопку. Первое время я играл в “русскую рулетку”, пытаясь “экспериментально” определить максимальное безопасное время работы часового механизма при нажатой кнопке и снятой чеке. Эмпирически оно было установлено в 30 секунд (на самом деле, я полагаю, не менее четверти часа, но кому захочется искушать судьбу “на полную катушку”?), и я любил, бывало, снимать чеку во дворе и нажимать кнопку, - уже через пять секунд рядом ни оставалось ни одного любопытного, а я дрожащими непослушными руками лихорадочно водворял чеку на место. Мина провела на балконе около года - сохранилась даже её балконная фотография. (Трогательная предосторожность! Думаю, взрослые где-то вызнали, что детонатор не опасен; во всяком случае, не мешало бы выяснить у бабушки, чем объяснялось их тогдашнее снисходительное отношение к этой "игре"). Через год под нажимом старших этот боеприпас был торжественно передан (всё тем же моим другом) в Музей Боевой славы школы, где я учился (а оттуда, скорее всего, его отправили куда следует, поскольку в экспозиции музея я его ни разу не наблюдал).

О чём ещё из моей дошкольной жизни не было упомянуто? Пожалуй, об одних только пустяках, за исключением драматических эпизодов, когда я однажды оказался свидетелем скоропостижной гибели “домашнего” голубя, выброшенного на улицу хозяевами и не умевшего толком летать в когтях соседской кошки - первое моё эсхатологическое потрясение, или археологических раскопках в мусорных ящиках, или попыток достичь центра земли путем раскапывания глубинной шахты в песочнице (однажды я даже докопался до суглинистого, с камнями, плотного слоя на глубине около 70 см, - немаловажное достижение, если учесть, что я был вооружен лишь своими руками и маленьким совком).

 

(…)

 

В те далекие уже годы всё в Рубцовске носило некий отпечаток патриархальности, провинциальности и коллективизма: что ни говори, а люди там жили сердечные и простые, всегда готовые помочь в беде и друг другу, и даже чужестранцу. Всё вокруг изменялось так медленно и с такой неохотой, что казалось вовсе неизменным, только лишь постепенно обрастало мхом забвения и старины, как то пресловутое "Чистое поле" из детства, окончательно поглощённое годам к 90-м "забокой". Недалеко от нашего дома был разбит маленький сквер, где какой-то ботаник-энтузиаст успешно интродуцировал редкие виды ив, сиреней и ёлок, - потом он, очевидно, умер или уехал, и садик, оставшись без присмотра, весь зарос гигантскими рубцовскими травами, а все ёлки-подростки повырезали на новогодние торжества.

С волшебным непостоянством в разные времена Рубцовск поражали нашествия загадочных животных: то бабочек-бражников, сплошь покрывавших в какой-нибудь майский или июньский день солнечные стены всех без исключения зданий, то огромных ос-мутантов, рыскавших по осени в поисках варенья и пугавших маленьких детей, то странных чёрных мух, роящихся повсюду тучами в конце лета, то рыжей саранчи, то изумрудных ящерок, то крохотного фитоклеща, обильно покрывавшего красной киноварью своих полчищ зеленоватое серебро мари белой. А в иной год осенью среди бела дня происходили "затмения": всё небо меркло от мириадов птиц, улетающих на юг: Рубцовск стоит в зоне самых плодородных степей, а, следовательно, и на линии миграционных путей.

Американский тополь, этот неофициальный символ Рубцовска, в начале лета устраивает в городе настоящий пуховый снегопад: всё начинается с безобидных рогатых серёжек, в неисчислимом множестве выструивающихся, словно беременные гусеницы, из тополиных ветвей. Затем, почти одновременно, эти лжегусеницы лопаются, выпуская на свободу триллион псевдобабочек. Одновременно наваливается тридцати- и более градусная жара, держится она обыкновенно до самой середины августа, и город на это время превращается в огромную духовку. А когда жара спадает, почти сразу же начинаются бесконечные занудные дожди и тогда выясняется, что лето, оказывается, клонится уже к своему закату: последние солнечные и тёплые денёчки во время "бабьего лета" в сентябре - и вот уже прохлада и ночные заморозки, и вот уже только огромные алтайские осы, расплодившиеся за лето, бездумно носятся во множестве по всему городу, гонимые ветром, как аэростаты, невзирая на дождь и слякоть первого снега, вынюхивая запоздалое варенье: осы исчезают осенью последними, и как только они исчезают, наступает зима.

Рубцовск летом величественно пахнет тополем и разными травами: маревыми, лебедовыми и горцем птичьим (в просторечье - травой-муравой), которые вносят в букет изысканно-пикантный оттенок провинции, двумя-тремя доминантными видами злаков, запах которых не имеет эмоционального значения, полынью и одуванчиком, запах которых свеж, но зауряден, а местами - ещё и пастушником или коноплей, терпкие ароматные крики которых заглушают окружающий фон, - короче говоря - степью, которая со времён основания города окружает и пронизывает его поблекшими призраками своих биотопов. Новосибирск же - это в большой степени лугово-лесные экосистемы, особенно ярко это выражено в Академгородке, где чудесные ароматы хвои и липовой листвы смешаны с настойчивыми сиреневыми мотивами, и всё это разбавлено тонкими, почти неощутимыми по отдельности нотами розоцветных, бобовых, крестоцветных и представителей множества других семейств, напрочь отсутствующих в степном Алтае.

В нашей рубцовской квартире держался (и по-прежнему сохраняется) тоже очень сложный, по-своему сказочный запах, представляющий из себя суперпозицию уличного, городского запаха, описанного мною выше, и десятков других, квартиро-специфических, сильнейший из которых источала старая дубовая мебель, а с ним смешивались сервантовые ароматы разных сильных духов (“Гвоздика”, “Красная Москва”, “Шипр”) и множества других парфюмерных, например, огуречных, запахов, а также ковров, краски, штукатурки, одежды, книг, пыли и т.д. В принципе, от каждого предмета исходил свой собственный запах, и у меня были в этом плане излюбленные, заветные вещи. Например, очень нравился и стимулировал мою творческую активность вязкий густой аромат дерева и лака из пустого сувенирного бочонка с надписью "Алтайский мёд". Изготовлен он был, как мне кажется, из клёна. Наполненный мёдом, бочонок уже не был так привлекателен для меня (а сейчас в нём давно уже не мёд, а виноградные улитки с Кавказа, которые уже много лет как мертвы, и поэтому этот своеобразный склеп лучше не открывать). На кухне царил запах специй и пряностей, невоспроизводимый здесь, в Новосибирске. Впрочем, всё это - весьма жалкое описание, поэтому скажу проще - каждый раз, когда я приезжаю в Рубцовск после длительного отсутствия, в первый момент я в восторге – я теряю голову от тамошних ароматов, навевающих соблазнительные воспоминания, нетерпеливо вдыхаю носом воздух, и улыбка восхищения долго не покидает моего лица.

 

Я уже говорил о том, что каждая книга имеет свой собственный неповторимый аромат. Как-то раз в детстве я даже составил рейтинг «вкусных» книг; помнится, начинался он так:

1.«Книга о вкусной и здоровой пище»

2.«Повесть о настоящем человеке» - про летчика Маресьева (прививает любовь к шоколаду, консервам и куриному супу, а также к экстремальным путешествиям и экономии).

3.Сказки Ганса Христиана Андерсена (особенно та, где полунищие влюбленные кладут в новогодний носок друг другу куски яблочного пудинга, - смаковал эту сказку всегда, когда у нас был манный пудинг с яблоками)

 

Вообразите ярко-оранжевый фонтан райского ПЛАМЕНИ в ярко-синем полумраке зимних предрассветных сумерек - это огромным факелом разогревают автоцистерну с только что привезенным молоком перед продуктовым магазином, что разлёгся напротив бабушкиного дома в Рубцовске (вид из окна с четвёртого этажа 5-этажной "хрущёвки"). Воспоминание настолько вещественное, что даже сейчас, стоит мне закрыть глаза, как ничего не стоит увидать эту картину в мельчайших деталях, и если я при случае замечаю, как в темноте жгут мусор в контейнере, облив его ацетоном, то сразу же оранжевое рокочущее пламя и тот особый паленый запах вызывают мистические ассоциации, уходящие корнями в далекое далеко...

(…)

Начало восьмидесятых...  Это было время, когда мы всё ещё совершали опасные сумасбродства, с настырностью неоперившихся птенцов пытаясь добраться до сути всего на свете, - в эту группу событий я помещаю эпизод поджигания (вместе с Ладошкой) соседского балкона с помощью горящих самолетиков, немотивированное, из чистого любопытства, убийство (мною) взрослого уже птенца трясогузки (до сих пор не могу простить себе то ужасное злодеяние, и с тех самых пор стараюсь хоть в какой-то мере искупить тот грех, спасая животных всюду, где это возможно), нездоровая страсть смотреть, вооружившись биноклем, подзорной трубой или даже телескопом (последний давал перевёрнутое вверх ногами изображение объектов, но моя голова ведь тоже могла крутиться), в вечерние окна противоположного дома, да ещё, пожалуй, первую и последнюю в своей жизни никотиновую папиросу.

Время, в которое я ещё помнил все магазины игрушек в Рубцовске и Новосибирске и долго ещё оставался потом их регулярным посетителем.

Время, в которое Пингвин во мне под влиянием разволшебствления окружающей меня школьной действительности принял смерть.

В “музее” моём тем временем завелся настоящий музейный жучок (предмет моей гордости - ведь это означало, что у меня настоящий музей на дому, - но также тревоги и брезгливого отвращения), и именно это через несколько лет послужит главной причиной выбрасывания всех энтомологических коллекций, расформирования “музея” и, в конечном итоге, его полной ликвидации.

 

Вот вам ещё несколько этюдов из коллекции моей памяти:

Осень. 1983 год. Ночь. В два часа ночи меня будит странное ощущение особенной радости: мне чудится, будто я попал в сказку. Я выхожу на балкон, поднимаю свой взор к небу. И, о магическая сила! Преобразилось всё вокруг. Я вдруг словно обретаю вампирское сверхзрение, позволяющее видеть суть вещей. Помню, как сейчас: меня так захватывает игра красок на необычно огромном лике полной Луны, что я долго не могу оторвать от неё взор. Скорее всего, это был всего лишь сон.

Зима. Год 1984-й. Поздний вечер.  Я выпрашиваю у бабушки "последнюю конфету" - я этой конфетой всю одежду на себе перемажу (после первого класса, что ли, распробовал я эту отраву в первый раз и, быстренько разобравшись, мигом уничтожил все запасы, дожидавшиеся этого звёздного часа). И вдруг, совершенно неожиданно, в доме отключают электричество. Мрак!! Дети, если они нормальны, обычно бурно приветствуют разные аварии и катастрофы, разрушающие повседневную однообразность. Вот и я моментально прихожу в восторг, радостно помогаю искать свечи, суечусь больше всех, скачу козлом и беснуюсь, кувыркаюсь на диване через голову до умопомрачения и искренне огорчаюсь, когда свет, снова вспыхнув, разрушает эту сладостную феерию средневекового мрака.

(…)

Шестьсот двенадцать километров бегут рельсы среди золотой пшеницы, вьются по холмам, в хороводе берёзовых колок, пересекают водные преграды, минуют величественные громады элеваторов и водонапорные башни (памятники русского народного зодчества, немые свидетели старины, индустриализации и тоталитаризма), и притулившихся на тупиковых путях усталых старичков-паровозов, доживающих свой век на обезлюдевших полустанках, на которых уже ни один уважающий себя состав даже не замедлит ход, - весь маршрут “Рубцовск-Новосибирск” я запомнил на всю жизнь: каждый камешек, каждый колодец каждого двора каждой деревни на этом пути запомнил до такой степени, что, бывало, просыпался ночью в пути и мог, выглянув в черноту окна, на слух и ещё каким-то шестым чувством определить, что это за станция такая, “Дебуны” или “Ямская” (а с платформы слышен мат: кто-то кроет всех подряд...) Сейчас, когда то волшебное детское мироощущение уже в значительной степени погребено под шлаками последующих отложений, попадая в вагон поезда, я, однако, не премину забраться на верхнюю полку и, с некоторым усилием произведя своеобразную трепанацию своей кинестетической памяти, снова получаю несколько побледневшую хронокопию того чувства из детства, когда ты лежишь под дрожащим потолком тёмного плацкартного вагона, а поезд по ночному стремительно пронизывает мрак, а за окном в потёмках дрожат сюрреалистические ландшафты, вырванные на миг из небытия стробоскопическими всполохами случайных прожекторов, и где-то в этих фантомных домах мечтают, страдают, радуются, любят друг друга и именно в это время укладываются спать люди, которых я никогда не узнаю, а на нижней полке под одеялом тихонько сопит хорошенькая соблазнительная женщина, а другие, менее привлекательные пассажиры беспокойно ворочаются, скрипят зубами от глистов или от неутолённого за день раздражения, бормочут, глухо ругаются, сетуют на судьбу, смеются, улыбаются, но чаще всего - храпят, ухают или свистят, словно антропоморфные добродушные мишки-топотуны, выставившие косолапые конечности свои в проход вагона, философически невозмутимые флегматичные филины или мумифицированные соловьи, на станциях в ночи раздаются инопланетные переговоры железнодорожных существ со странной, жутко реверберирующей, тембровой окраской и на неведомом языке, - всё это доставляет такое же наслаждение, как женщина, которую ты вскоре полюбишь и которая впервые прикоснётся к тебе.

Зато утром всё иначе: никакой мистики, и колёса стучат браво и весело, бодро и барабанно, и деловито посвистывает тепловоз, неумело подражая ветру-суховею, и ласково нагревает алмазно-ароматный эфир сапфирно-сияющего утра приветливое солнышко, торопясь сервировать всем этим райским пейзажем твой столик для завтрака, теряя, в конце концов, чувство меры и такта и начиная припекать и ярко светить в глаза, заставляя задёрнуть занавеску, а после - сдвинуть вниз панель окна (для чего есть множество способов, включая помощь проводника или сильных мира сего, но часто даже эти крайние меры оказываются бесполезными) и тогда, выбросив наружу руку или голову, держать их в пьянящем упругом потоке - ловить кайф, замирать от восторга и высматривать зайца на грибообильных лужайках березняка (зайцы, впрочем, никогда специально не попадаются, а всегда - случайно, на то они и зайцы).

Иной раз мне попадались интересные спутники: например, та милая разговорчивая студентка, скорее всего, из "педа", (я сразу же страстно в неё влюбился), старше меня года на четыре (это было, скорее всего, в 87-ом или 88-ом году). Разговаривая, мы провели на верхних полках почти всю ночь (я уж не помню, о чём конкретно мы с ней говорили, - наверное, обо всём, и уж конечно - о любви и дружбе, - помню, как она советовала мне посмотреть новый тогда замечательный фантастический фильм (американский) о любви и дружбе “Враг мой”, и я посмотрел, и пришёл от него в полный восторг, и смотрел его потом ещё пару раз). Помню, как я любовался, не отрываясь, её взволнованным нашей беседой, одухотворённым лицом, - в общем, мы с ней занимались, как я сказал бы сейчас, бесконтактным сексом, для эмоционально зрелого человека не менее полезным и приятным, чем физическая близость. Кажется, ей тоже понравилось то, чем мы занимались.

 

(…)

 

Первое столкновение  моё со смертью случилось, когда я учился в третьем, кажется классе, или, может быть, уже в четвертом. Умер дед моей одноклассницы (которую я страстно полюблю через несколько лет). Мы – стайка ребят – на большой перемене бегали смотреть (благо что дом был напротив школы). А что можно успеть посмотреть за 10 минут?

Большой стол в гостиной, покрытый синей скатертью, на нем – гроб с мертвецом, а вокруг бегают, суетятся люди. Помню, как я украдкой прикасался к руке трупа, чтобы ощутить, действительно ли она холодная. 

 

(…)

 

…Когда он смотрел на меня или обращался ко мне с вопросом, в один миг задушливая жгучая молния пронзала всё моё тело и, если я отвечал ему, то голос мой дрожал, и я долго ещё не мог вернуться в окружающую действительность. Помню напряженное ежедневное ожидание, увижу ли я его сегодня, пройдёт ли он совсем близко от меня и взглянет ли он на меня, или, может, не взглянет. Ни одна живая душа, я уверен, не знала точно об этой моей любви, хотя догадывались, безусловно, многие. Если вы читали "Волшебную гору" Томаса Манна, то вы, наверное, вспомните историю детской влюблённости в одноклассника (автобиографическую, как я полагаю, - настолько эмоционально выразительно и, в то же время, мельком, будто со стыдом, она изложена), - так вот, со мной было всё то же самое, вплоть до фетишизации презентованной мне моим обожаемым кумиром маленькой карамельки и даже самой внешности моего героя: у него тоже были "киргизские", а, точнее, какие-то персидско-немецкие, глаза над мягко выступающими скулами - скуластенькое личико правильной (симметричной) формы, принадлежи оно женщине или мужчине, всегда приводило меня в восхищение (да и не только меня, а, наверное, большинство людей, так как все эти признаки свидетельствуют о генетическом совершенстве, и поэтому мы с детства ищем тех, кто на подсознательном уровне напомнит нам наш идеал), или, по Манну: "Основным в этом лице являлись всё те же резко выдававшиеся скулы, они как бы наступали на необычайно плоско, необычайно широко расставленные глаза, придавая им едва уловимую раскосость, а щекам - лёгкую впалость, благодаря чему и полноватые губы казались чуть вывернутыми. Но особенно примечательными были глаза - узкие, с каким-то пленительным киргизским разрезом, и эти глаза беззастенчиво и несколько угрюмо рассматривали его совсем близко...".

Интересно, что до 1984 года мы с ним были добрыми друзьями (помню, как ещё в первом классе он бывал приглашён на мой день рождения в числе четвёрки избранных), но, как только я полюбил его, всяким отношениям между нами пришёл конец: невозможно ведь дружить с божеством.

 

(…)

 

Её звали Катюшей. Это было стройное, немного застенчивое создание - брюнетка мягкой восточной красоты, женственная, грациозная, непосредственная, нежная и пушистая, словно котёнок, - это проявлялось во всём - в её серебряном и жизнеутверждающем, как весенний колокольчик, смехе, в нежно-удивленном изгибе бровей, когда она вдруг оборачивалась, почувствовав, как я на цыпочках подхожу к ней сзади (когда она играла на рояле, а играла она лучше меня), в том, как она пыталась танцевать или возилась со своим любимым котёнком, которого она привезла с собой.

Совсем недавно (т.е. 13 лет спустя после этой любви), ранним зимним утром, открыв дверь подъезда, я вздрогнул от неожиданной картины: на вершине небольшого сугроба, лицом ко мне стояла раздетая догола кукла 7-8-летней девочки и просительно протягивала обе руки в мою сторону: в первый миг я был ошарашен, но потом прихватил эту куклу с собой, ибо она имела идеальную фигуру фотомодели-девочки; в особенности, мне приглянулись её чуть полноватые, стройный и упругие бедра.  Так вот, у неё была фигурка, лицо и волосы той самой Кати из детства, - так я и назвал её, и вскоре она стала моей самой послушной и нетребовательной фотомоделью.

Я мог любоваться Ею повсюду: три раза в день в ресторане во время трапезы, ежевечерне во время кино в кинозале (там стояли два телевизора на подставках), куда, кроме нас двоих, некому было ходить, или же через окно, наблюдая, как она играет в снежки со своей мамой. Но самым идеальным местом для наших с ней встреч (и самым романтичным, вместе с тем) был зимний сад - туда, зная, что по утрам она тоже там бывает, я приходил ни свет ни заря. Катя, как и все девчонки, просыпалась поздно, и я с большой пользой для себя проводил время в ожидании её, разговаривая с попугаями и канарейками (первые задавались и предпочитали общаться между собой, а вторых я не понимал, может быть, именно потому, что они пытались говорить по-человечьи). Там, вдыхая аромат тропических растений, некоторые из которых от постоянного ухода цвели даже зимой, выслеживая разнообразных воображаемых врагов своих, затаившись в засаде из акантолимона или наблюдая за жизнью рыб в огромном, занимавшем целую стену, аквариуме, я ожидал, когда моя принцесса удостоит меня своим визитом. Обыкновенно бывало так, что я рисовал рыб, развалившись в плетёном кресле, или, наоборот, собравшись в комок, - это зависело от нрава моей модели, и вот тут входила Она. Её лёгкий быстрый шаг я узнал бы даже сейчас, - у меня тут же пропадали всякие способности к рисованию, сердце рвалось и металось, а она тем временем подходила ко мне, наблюдая за мной и прекрасно понимая моё состояние, отодвигая руками со своего пути огромные перфорированные листья Monstera из семейства лилейных (этот многострадальный иноземец был неудачно расположен в кадке прямо на проходе, и некоторые особенно стремительные посетители сада, из которых самым стремительным был, конечно же, я, иной раз второпях ломали ему конечности).

-                                       - Серёжа! - звенел её голосок, - С добрым утром!

-                                       - Прхх-ет! - хрипло отвечал я ей с дикцией начинающего попугая, украдкой пожирая между тем глазами все её роскошные, от аккуратной томной макушки до самой узкой талии, душистые локоны (я тогда всё никак не мог заставить себя пристально посмотреть ей в глаза). После чего она садилась в соседнее кресло, и происходила наша совместная десятиминутная медитация на мантре излюбленной рыбы (обыкновенно, зеркального карпа, как самого крупного) - нелепая дань юношеской застенчивости, то и дело прерываемая, впрочем, жаркими взглядами искоса на неё и полуистерическим смехом с обеих сторон.

…остаток каникул мы все жили в одном из "кристальных" корпусов, причём мы с мамой занимали целую палату (именно ту, в которой я жил в лагере летом), а семья Катюши жила в другом крыле, - нас разделял ТВ-холл, что символично. Там я получил уникальный, душераздирающий шанс созерцать Её Высочество Утреннюю, в пижаме или в халатике, только что из объятий Морфея, непричёсанную, лукаво поглядывающую на меня, прищурив заспанные глаза, и при этом весело мурлыкавшую что-то себе под нос, источающую, вместо обычного для неё весеннего запаха, интимный аромат женской постели, - уже ради этого имело смысл выходить по утрам дремать в холле! (Туповатым взрослым я объяснял, что палата пугает меня по утрам несовместимыми со спокойным отдыхом ассоциациями из военизированной лагерной жизни, что, кстати, было чистой правдой, - воспоминания об утренних побудках под звуки горна не так-то просто изгладить из памяти). Ночью мне снились эротические сны про то, как я спасаю ей жизнь, и она преданно любит меня.

 

(…)

 

Моей Тане (а это была именно она) в ту пору исполнилось 14, а мне - 15 лет. Отлично помню нашу с ней первую встречу на школьном дворе после уроков. Звонким высоким голосом она окликнула меня, стоя в глубине двора возле шведской стенки спортплощадки, и, только я подошёл к ней, ещё ни слова не сказав, только посмотрел на её лицо, прекрасное, словно летнее солнце, и встретился с её глазами (о, что это был за взгляд! до этого ещё ни одна девушка никогда не смотрела на меня так! впрочем, я и сам ещё никогда не смотрел так откровенно в женские влюблённые глаза), - как в тот же миг магический разряд прочертил 30 см тёплого осеннего воздуха, что разделяли нас, и я полюбил Танюшу навсегда (как может полюбить только мужчина, потому что женщина склонна врать себе и забывать прошлое, чтобы не травмировать себя им).

 

(…)

Опустошённость моя очень долго не проходила. Не хотелось заниматься ничем. "Вот ведь как бывает в жизни!" - мудро и злорадно бормотал внутренний голос, но я уже почти не слышал его, падая с самого утра с удовлетворением отчаяния в пропасть страдания и беспросветной мрачной тоски.

Зима проплывала мимо меня, неповоротливая и угрюмо-безжизненная. В чёрной меланхолии я вычерчивал совместный график моих и её чувств (прообраз того графика, что вы видели в прошлой главе), чутко прислушивался к себе, ожидая облегчения. Но тщетно, - никакого облегчения не приходило. Тогда я шёл в Чистое Поле и там чертил имя своей Любимой на снегу большими-пребольшими буквами, украшая их палочками. Потому что шишек в забоке нет.

 

(…)

Как-то раз я проснулся пораньше (около 4-х утра), выпил горячего чаю, оделся, вывел свой велосипед во двор и, поскрипывая педалями среди безмолвных, ещё спящих улиц, промчался через весь город к главному мосту через Алей, переехав который, удалился на пару километров к югу (в сторону Алтайских гор) и там сделал серию неплохих рассветных снимков. Вот как это было:

На часах 4.30. На северо-востоке один из бесов космоса уже начинает медленно разевать белесую пасть рассвета. Шелест шин по влажному тёмному асфальту и поскрипывание рессоров нарушают звенящую от десятков сверчков предрассветную тишину. Облезлая кошка зябко прохаживается вдоль ярко освещённой витрины магазина. Вот я проезжаю по мосту, словно мифический герой, вознамерившийся подняться на небо, ибо под мостом ничего нет - только сплошной облачный покров тумана. И вот наконец я на трассе, - прямая тёмно-голубая линия судьбы, уходящая в туманную неизвестность. Машин на дороге нет, - только я, да ещё птица кричит на болоте; за спиной у меня – родной Рубцовск, а далеко впереди – незнакомый пока ещё Горный Алтай.

В другой раз, тоже летом, но теперь уже поздно ночью, в темноте, я отправился через ещё один, ближний к моему дому городской мост в забоку, - и там уже всё было по-другому. Алей был готов прорвать перешеек меандра, чтобы избавиться тем самым от обузы - петлеобразной излучины. Монументальные чёрные опоры моста неторопливо шагали сквозь ночь. Ветер гудел в стальных тросах и завывал в ригелях несущей конструкции, прижимался ко мне в поисках человеческого тепла.

Лес на другом берегу погружался в темноту, и занавес поднимался: мохнатые звёзды, с детства знакомые, занимали свои почётные места в партере небесного свода. Луна серебрила зеркало реки, ртутные мертвенные отсветы струились по ветвям прибрежных ив, - деревья волновались, шумели под ветром. Я, как единственный актёр в этой сказочной феерии, сошёл со сцены прямо в распахнутые, нетерпеливо ждущие объятия зрительного зала, и приветливая нежная тьма приняла меня. Всё, привычное днём, ночью становится фантастическим. Чёрные громадные тополя стонали и покачивались, словно пьяные. Синяя осока шуршала. В тёмных невидимых норах спали из-за ночной прохлады дневные юркие ящерки прямо из сказок Бажова: поменьше - серые, как песок, и покрупнее - изумрудно-зелёные, в крапинку. Птицы с внезапным пугающим шумом стартовали из спящей травы и исчезали, хлопая крыльями где-то уже в другом измерении...

Я находил знакомую поляну на берегу излучины реки. Река здесь была темна, пуста и безвидна: слишком узкая, чтобы отражать луну, она не светилась, и только лёгкий дымок тумана носился над водой. Я подошёл ближе, но светило ночи так и не увидел, и тогда догадался, что на небо набежали тучи, - так оно и было: ветер усиливался, и рваные облачные вервия яростно исхлёстывали первобытное небо. Выходя из дома, я переусердствовал с одеждой, и теперь от быстрой ходьбы меня пробил пот, поэтому я разделся-разулся и осторожно направился через осоку вниз, на песчаный берег, при этом я всё-таки умудрился порезаться пару раз этими миниатюрными живыми лезвиями. Наконец, босыми ногами я ощутил мягкий, тёплый ещё песок. Где-то вдали, на болотах, невнятно, неуверенно и грустно завыла какая-то ночная птица.

 

(…)

Мой дед, конечно, не смотрел фильмы ужасов, относился к ним иронично. И был, по-своему, прав, ибо жизнь незадолго до смерти преподнесла ему ужасы похлеще киношных. Вообще, он плохо ориентировался в кинематографе и, кажется, любил лишь фильмы о войне. Может быть, даже считал кино недостойным взрослого человека занятием, своего рода слабостью, а вот что он действительно ценил высоко, так это чтение. А между тем, роман-газета, его любимое чтиво, необратимо изменялась. Уже на пороге стояли 90-е, с их скандальным разоблачением всех и вся. Уже было время Рыбакова и Солженицына, Мандельштама и Пастернака. Всю жизнь мой дед верил коммунистам (несмотря на то, что многие родственники, и даже его собственный младший брат, были репрессированы), равно как и в сам коммунизм, «светлое будущее», строителем которого себя считал. Его можно было понять: только с этой верой можно было жить спокойно в те времена, и, кроме того, у него никогда не было достоверных фактов. Теперь же, читая романы и хроники, десятилетия пролежавшие в тайниках, он, наконец, прозревал: всё, чем он жил, - идеалы, вера в людей, надежды – вся система ценностей пошла прахом в течение едва ли не одного года. Иногда он закрывал ту или иную особо обличительную книгу или журнал и долго сидел, недвижный, как статуя, трагически уставившись в пространство перед собой, а потом, если только раздумья не заканчивались для него сном, снова принимался читать. А вскоре жизнь показала нам свою УЖАСНУЮ сторону:  развал Союза, самоликвидация компартии, гиперинфляция и потеря сберегательных вкладов, - последнее, надо полагать, сильнее всего ударило по его самолюбию, - ведь в надежности государственных гарантий он никогда не сомневался.  Всё это приблизило его смерть.

 

(…)

 

Надо заметить, что к вопросу выбора будущей специальности я относился весьма серьёзно, о чём, как это не странно, не жалею и по сей день. В городском центре профориентации я прошёл тест, утверждавший, что мне противопоказано работать с людьми (что в то время было недалеко от истины), и рекомендовавший мне сферу "Человек-Природа" или "Человек-Искусство". Искусства я тогда почему-то чурался, к физике и математике не был расположен вовсе (вообще, строгость и точность - моя ахиллесова пята), следовательно, у меня оставался единственный выбор между химией и биологией, который мог предоставить мне только НГУ. Необходимо было вырваться из порочного круга («дата рождения, дата забоя...»). Значимость моего поступления в универ неизмеримо возросла.

 

Тёплым и солнечным летним вечером маленькая хрупкая фигурка продолжала идти вдоль шоссе в направлении закатного солнца, пока не достигла знакомого дерева. Держа руки в карманах, человечек постоял немного, глядя на него, потом обернулся и неторопливо пошёл обратно тем же путём.

 

(…)

 

В нашей (Н-ской) квартире комары обитали круглый год, - широко и привольно, по хозяйски, они обосновались в подвале, где было непересыхающее болото, причем, если летом там было более-менее прохладно и мелко, то зимой, когда протекали трубы горячей воды, - напротив, влажно и жарко, в этой идеальной среде тропического рая комары чувствовали себя настолько уверенно, что им не представляло труда в самый сильный мороз преодолеть три метра, отделяющие подвальное окошко от нашей форточки (её приходилось держать открытой из-за жары, духоты и влажности, преследующих нас зимою приблизительно до 1994 года) и пополнить армию агрессивных бестий, днем хитро скрывающихся за мебелью, вечером сидящих наизготовку на потолке (единственное время суток, когда из можно прибить), а ночью вылетающих на охоту. В середине 90-х подвальные трубы, наконец, заменили, и болото, существовавшее, казалось, ещё со времен динозавров, высохло. Тем самым, пришел конец и комариной популяции. Впрочем, на смену комарам вскоре пришли тараканы и крысы, так что скучать нам не приходится и по сей деньJ.

 

(…)

 

Пришел 1992-й год (я учился на втором курсе университета), а с ним и первые компьютеры. Моему брату купили «Север» - бытовой комп, подключаемый к телевизору. Игры и программы загружались в него с магнитофонной кассеты. Как только брат свалился от усталости после непрерывной 54-часовой игры, я затащил новую диковину в свою комнатку (вместе с телевизором), поставил на кровать и на всю ночь улетел в другие миры. К слову, игры были в то время оригинальные, милые и загадочные – сейчас, в эпоху навороченных виртуальных иллюзионов, такие игры приходится коллекционировать и беречь, ибо снова их найти уже трудновато. Моими любимыми были квест про гномика в лабиринте ужасов и сокровищ («Knight Lore»), квест про Робина Гуда из Шервуда и «Астерикс», - последний был в такой степени был насыщен всякими подлянками и исполнен черного юмора, что сделать такую игру можно было наверное, только основательно обкурившись травой. Помню особенно забавное место в начале игры: нужно было быстренько пробежать (в нужный момент и с нужной скоростью) мимо колодца, из которого с неправильной (точнее, просто очень сложной)  периодичностью выскакивала пара щупальцев, чтобы схватить твоего человечка. В детском садике мы с другом придумывали истории про «лапу» - полуавтономное образование, способное переносить людей на огромные расстояния и совершать другие чудеса.

 

История одной любви  (в десяти касаниях)

 

Касание 1:

НГУ, осень, 1-й курс, лекционная аудитория.

Открытые "парты", всё видно: вот впереди сидят Антон и Таня; последняя – как всегда, в новом имидже: длинные чёрные волосы почти до пояса, короткая чёрная кожаная юбка, открывающая стройные ноги в тёмных колготках, соответствующий пояс, цепь, галстук, эффектный макияж... И ещё их руки, - они переплетены! А как откровенно она смотрит - смело, с вызовом, - за этим взглядом читается характер, сила: её присутствие придаёт её кавалеру вес, возвышает его в наших глазах.

 

Касание 2:

НГУ, осень, буфет на втором этаже в лабораторном корпусе (увы, сейчас его уже давно нет, но и поделом: обдирали нас там как липку, нет - как сидорову козу, обдирающую липку).

Антон и Таня стоят, полуобнявшись, в очереди на раздачу передо мной: её яркость и индивидуальность так гармонируют с его представительностью и внушительным ростом, что у меня дух захватывает: вот это пара так пара! И только слюнки текут во всех смыслах: во-первых, я никогда не видел таких девушек: в Рубцовке их днём с огнём не найти; во-вторых, Антон не беден, и поэтому они наберут сейчас всё, что только им понравится, а понравится им, несомненно, не двойной рис с подливом, не макароны и не эти вот сухие коржики, - нет, им понравится жареная колбаса, зразы из телятины и пирожные, я же (в то время) - беден, как Иов, поэтому мне придётся довольствоваться малым и невкусным.

Насколько мне известно, среди студентов я был единственным, кто несколько лет подряд питался в столовых главным образом одними только двойными порциями гречневой каши, перловки или лапши: мясное я никогда не брал. А ведь я вообще люблю поесть! Дома, как правило, я отъедался - ведь там мы готовили сами и из продуктов, купленных оптом, - обычный рационализм. А четыре пары голодом тоже не просидишь, - вот и приходилось набивать брюхо чем попало. Кстати, интересно, что комплекс "экономии денег" совершенно не свойственен моему младшему брату, а как раз наоборот.

 

Касание 3:

НГУ. Весна. Лекции.

Танюша входит в аудиторию своей лёгкой, пружинистой, стремительно-воздушной походкой (просто она опаздывает). Я задерживаю взгляд на её обнажённых щиколотках: она, как всегда, босиком. Оригинальность, возведённая в принцип. Я бы (в то время) на это не отважился, да и не хотелось. В последний год я ходил так и на лекции, и на работу - везде, но это так, к слову.  А ступни все в царапинах...

 

Касание 4:

Окрестности Новосибирска. Июнь. В машине.

Первая половина практики.

Мы возвращаемся в универ после экскурсии в Каён (посёлок в НСО) - ездили смотреть на ласточек-береговушек, но вдобавок встретили удода - редкий гость на нашей широте. Мне он понравился даже больше, чем большая неясыть, которую недавно на одной из орнитологических экскурсий нам показывала наш замечательный педагог (эта сова живёт в единственном экземпляре в одном км к С-С-З от универа, в том самом месте, где растёт Cypripedium calceolus L. (Башмачок настоящий). Девчонки поют. Таня поёт тоже. А я наблюдаю за ней. У этой девчонки неисчерпаемый и непостижимый для меня в ту пору дар - актёрский талант к импровизации. Свои несомненные лидерские способности она не демонстрирует, а только организаторские. Ещё мне импонирует её строгая, отточенная логика. Всё это хорошо. Но, в то же время, за всем этим скрывается что-то тёмное и непонятное, что-то мрачное из её прошлого, что не даёт ей радоваться жизни. Пожалуй, ей свойственен "чёрный юмор". Про неё ещё говорят, что она курит травку. А вот табак курит определённо, - кто бы отучил!

 

Касание 5:

Новосибирск. Лето. Интендантская экспедиция на "ГАЗ-66"-м по продовольственным магазинам. Полным ходом идёт подготовка к летней практике.

Я (в качестве одной из двух единиц рабсилы) сижу в "салоне", рядом со мной – Она (в качестве начальника экспедиции). И вдруг - О нет!! Этого не может быть! (потому что это так прекрасно!), - она кладёт голову на моё плечо!!! Я, не шевелясь и почти не дыша (она, наверное, чувствовала, потому что лукаво улыбалась), она - удобно устроившись у меня на плече, - так мы и возвращаемся в универ. С тех пор жар охватывает меня каждый раз, когда я вижу её.

 

Касание 6:

Между Новосибирском и Чергой. В машине (см. выше). Мы, в составе около пятнадцати человек, не считая обслуживающего персонала (преподаватели и прочие) едем на практику.

Я лежу на коленях у моего обожаемого существа и целую его ладонь.

Во время небольшого "перекура" все собирают клубнику на травянистом склоне. Я тоже собираю, но сам их не ем, - по понятным соображениям.

 

Касание 7:

Семинский перевал. Высокогорные альпийские луга.

Я собираю цветы... (понятно, для кого).

 

Касание 8:

Черга. Базовый стационар НГУ. "Бочка".

Я - в прострации, лежу и "отсыхаю" после тяжёлого разговора с  Таней (мы ходили с ней покупать молоко, говорили на глубинные темы; я пытался (как мне тогда казалось) помочь ей, но, какой из меня в те времена психотерапевт! Кроме того, Татьяна – случай очень тяжелый, можно сказать, запущенный, - и я уже успел заразиться её мистицизмом и пессимизмом: никак не выходит из головы медленно рассыпающийся тёмный узел её волос. Медленный водопад волос...

Кто она? Почему мне с ней так сладко и так тяжело? До Евы была Лилит, - высокая молчаливая красавица с длинными чёрными распущенными волосами, - олицетворение зла. Или, может быть, она Мара, суккуб (согласно низшей мифологии Европы, воплощение ночного кошмара)? Так или иначе, но она явно впитывает мою весёлость, ласку и нежность с такой же жадностью, как котёнок лакает молоко.

Но вот она приходит ко мне, и вся моя депрессия мигом испаряется: я благодарно целую (хотя, это, конечно, очень мягко сказано) её руки: мне так хорошо. Ей тоже хорошо. Всё отлично, - до следующего серьёзного разговора.

 

Касание 9:

Черга. Мы с Ней вдвоём на прогулке (на холмах).

Помогаем друг другу снимать с себя иксодовых клещей, - поиск эктопаразитов друг на друге, как известно, есть самое древнее проявление нежности, наблюдаемое даже у низших обезьян. Эти твари (клещи, а не вши и не обезьяны) вбуравливаются хоботком так глубоко в кожу, что легче порвать их пополам, чем извлечь оттуда целиком. Но этого делать не следует: оставшаяся в коже головогрудь вызовет абсцесс, впрочем, возможность заражения энцефалитом ещё опаснее).

 

(…)

 

Знаете ли вы, как здорово там, наверху, встречать солнечный восход, перекрашивающий синие сначала вершины гор сначала в розовый колорит, потом - в золото и, напоследок, высветляющий их до ослепительной белизны-голубизны? Хорошо ещё при этом слушать музыку, - что-нибудь вроде Моцарта (я брал с собой плеер).

Итак, на четвёртые сутки мы продолжаем свой путь по широкому каньону, одна из террас которого, по которой мы идём, покрыта странными пятнистыми камнями. Когда-то по этим валунам текла река - та, что журчит сейчас где-то далеко внизу. Всё выше и выше взбираемся мы, а на небе проявляются всё новые и новые хребты. Основания их погружены в туман, зато ярко светятся вершины на фоне более тёмного на этой высоте неба.

Даже сюда, на эту высоту, всё ещё залетают бабочки, потому что альпийские луга всё лето цветут. У одной из бабочек я замечаю необычные голограммоподобные структуры на крыльях. Я задерживаюсь, отстав от других, чтобы сфотографировать её.

И вот, наконец, мы перед перевалом. Первая наша попытка взять штурмом снежный склон (типа "бараний лоб") заканчивается неудачей: снег держится здесь на неустойчивой основе: камни поминутно сыпятся у нас из-под ног, и мы опасно съезжаем на несколько метров вниз, задерживаясь чем попало. Вдобавок окончательно портится погода и начинает валить густой мокрый снег. Срочно отходим немного назад, сооружаем убежище из большого полиэтилена и сидим там несколько минут, согревая и подбадривая друг друга. Эльмира кажется подавленной и испуганной. Её поют коньяком и как следует встряхивают (а может, разминают ей спину). Тут как раз Женя (наш авангард) находит тропу на самый верх, траверсирующую снежный "лоб", и вот уже через несколько минут все мы сидим на верхотуре, - на остром, в 2-3 метра шириной, гребне, по другую сторону которого - стометровый обрыв. Как только мы забираемся туда, так сразу же внизу, над снежным склоном, происходит обвал: с грохотом сыпятся камни и поднимается султан пыли: не совсем в том месте, где мы карабкались сначала, но, оставшись там сейчас, то здорово испугались бы, а может, нас даже слегка зацепило бы.

По другую сторону, далеко внизу, словно подбитые глаза на мертвенно-синей коже хронического алкоголика, виднеются странные, окружённые многочисленными светлыми кольцами, озёра.

 

(…)

 

Впервые попадая в большую пещеру, сильно ощущаешь нереальность всего окружающего и происходящего с тобой и вокруг тебя. Кажется, будто перед тобой прокручивают необычайно реалистический сказочный стереофильм, причём действительно вспоминаются все фильмы и книги, каким-либо образом связанные с "подземной страной", "катакомбами", "лабиринтом", а также гномами, чудовищами (типа минотавра или "Чужого"), бандитами, как Марк-Твеновский индеец Джо. И лишь позже ты осознаёшь, что главным действующим лицом в этом триллере являешься ты сам...

Обыкновенно вход в крупную пещеру представляет собой вертикальную шахту - расщелину, по которой необходимо спускаться с помощью верёвки. Опытные спелеологи во время такого спуска испытывают блаженство ("чувство парения"), а новички - страх. Но в этот раз нам не пришлось прибегать к вертикальному спуску, ибо входной тоннель был вполне пологим на всём его полукилометровом протяжении.

В лагере мы ставили две палатки: для нас троих и для девушек. Спали каждый в своём спальнике. Как-то раз, во время отдыха, прямо в наш сон нахально ворвалась разношёрстная компания каких-то не то томичей, не то красноярцев. Их голоса отчётливо, с сильной реверберацией, разносились по ухающему и гукающему пространству грота. Начали они с захватнических намёков по поводу оставленной нами провизии и поползновений на другое наше имущество. Пробудившись, мы с некоторым усилием инициировали свою вербально-коммуникативную функцию и ответили им в том же духе, но они уже вовсю принялись горланить свои первобытно-яростные, сексуально-романтико-воинственные баллады под аккомпанемент нашей же гитары (а откуда же у них, дармоедов, своя?). Эти песни меня по-настоящему взволновали, - настолько они были прекрасны в своей естественности и откровенности и, вместе с тем, с какой необычайной страстью, энергией, лиризмом и техническим совершенством они были исполнены! Наш аскетический покой окончательно возмутила их девушка, которую они отправили в нашу, мужскую, палатку на несколько минут согреться (а, скорее, разведать, кто мы такие). Думается, что благородный обычай делиться с другими группами всем: пищей, бензином, батарейками, запасными лампочками, без которого в подземелье иной раз прожить было бы трудно, распространён будет, в конце концов, и на женщин, - в самом деле, предлагают же эскимосы гостю свою жену на ночь, а другие, не менее достойные народы, даже настоятельно предлагают, а то и заставляют (гостя) под страхом смерти (множество примеров можно найти у Джон Фрезера, но я помню только некоторые племена из Новой Гвинеи), - чем же мы, великий русский народ, выводящий на орбиту американские спутники и придумавший Перестройку и телепередачу "Поле Дураков", - чем мы хуже? Разумеется, всё будет на добровольных началах: должен, всего лишь, существовать такой обычай.

Независимость от внешнего времени и событий - одно из экзотических достоинств и, вместе с тем, недостатков пещерного образа жизни. "Ночной" сон можно устраивать когда угодно и на сколько угодно времени, причем, можно и вообще обходиться без него: ложиться, когда захочется и вставать, как придётся: время здесь имеет другую протяжённость и совсем другие точки отсчёта. Кстати, если вообще не регулировать продолжительность сна и бодрствования, то в пещере постепенно начинает увеличиваться и то, и другое. Всё это можно сравнить лишь с глубокой полярной ночью. Значение и ценности разных событий поставлены здесь с ног на голову, потому что кажется, будто внешнего мира не существует вовсе. Начнись даже мировая война или случись изобретение машины времени - мы не узнаем об этом и даже не захотим знать, зато открытие какой-нибудь новой "системы" (т.е. новой части пещерного комплекса), даже если мы всего лишь только услышим о нём от кого-нибудь, взволнует чрезвычайно, - границы мира сужаются для нас до границ Пещеры, а значит, выход из неё аналогичен выходу в открытый космос.

Но, ближе к делу. Для передвижений по лабиринту у нас имелась подробная карта с реперами и обозначениями, охватывающая все ярусы и системы. (Кстати, совсем недавно на новосибирском рынке появился компакт-диск с компьютерными программами по системотехнике - с их помощью можно было бы, взяв за основу эту карту, сконструировать подробную трехмерную модель "Орешки" и исследовать её свойства - возможно, были бы разгаданы многие её тайны и даже открыты новые подсистемы. Потом, для корректировки этой модели можно было бы сходить в "Орешку" с "ноутбуком". Но это так - к слову.)

Вот список некоторых местечек, где мы побывали, или о которых мне просто хочется рассказать:

Условно центром Орешки считается зал под названием ТУР. Там, на большом плоском камне, где так удобно отдыхать после радиальных вылазок, всегда лежит особая тетрадка, в которой желающие могут оставить информацию для других групп.

Грот "Арка" - обжит, и там, как в квартире, есть даже кое-какая мебель, зеркало, кухня с утварью и отдельная спальня-мазанка с деревянной дверью. Повсюду - искусно вылепленные фигурки (глина, гипс) и целые барельефы, причём, есть среди них настоящие шедевры-композиции, - как, например, замок в человеческий рост.

"Озёра" - наинизший уровень пещеры, залитый водой, - её нижний ярус.

"Спрут" - нечто вроде перекрёстка с указателями, - именно в том месте, где это часто бывает необходимо.

"Задумка" - если попадёшь туда, тебе будет о чём задуматься, - например, о том, как выбраться обратно.

"Облом" - узкий, длинный, наклонный, грязный лаз в маленький тесный гротик (где нельзя даже развернуться).

"Сквознячок" - ключевое узкое место во всей системе, - именно оттуда поступает свежий воздух.

"Колокольный" - один из магистральных путей: высоченный разлом: когда по нему идёшь со слабым фонарём, то верха не видать: так он высок. Срываться вниз тоже смертельно опасно: есть куда падать.

"Чемоданы" - самый большой зал пещеры, находится в её восточной части в системе грота "Сказка", знаменитого своими натёчными гипсовыми и кальцитовыми образованиями, практически в одном ярусе (на одном уровне) с ним. Зал "Чемоданы" до половины завален исполинскими каменными параллелепипедами, на которые весьма удобно залазить и прыгать потом с одного на другой, как по гаражам. Подходы к "Чемоданам" представляют собой сложный трёхмерный лабиринт, поэтому, когда мы искали его в один из последних дней, это заняло у нас несколько часов. Мне приятно заметить, что я попал в этот зал первым и сразу догадался, что это именно он.

"Сновидений" - тоже внизу, - огромный зал, где никогда нет проблем с водой, так как там имеются относительно большие кальцитовые ванны; зал имеет стрельчатую архитектуру; недалеко находится грот "Дача" - весьма комфортный, только дорога туда опасна. Несмотря на свою значительную удалённость от основного входа, "Дача" является чьей-то стандартной базой.

Никто не боится оставлять вещи в "Спальном" и других местах, - закон честности действует в любых, самых удалённых уголках пещеры (так же как и закон гостеприимства).

"Грохот" - название говорит само за себя: в этом месте можно с грохотом прокатиться навстречу собственной гибели; впрочем, для этого Грохот ещё следует сначала отыскать: мне, например, с первого раза это не удалось.

"Зал Шести колонн" - приземистый зал с громоздкими столбами - кажется, того и гляди, что кто-то пещерный выскочит из-за колонны, схватит тебя; мерещатся какие-то пауки; вспоминаются страшные истории мифологического и религиозного содержания.

"Треугольник" - тесное помещение треугольной формы, вызывающее раздражение и прилив крови к голове своим низким потолком и наличием многочисленных ложных выходов. Правильные выходы ведут в основные системы другого яруса.

"Галкина маета" - десятиметровый подъём по отвесной скользкой стене - как это не кажется странным, по дороге в нижний ярус, в "страну озёр".

О том, каким забавным образом мы добывали воду для питья и хозяйственных нужд, внимательный читатель может узнать в заключительной части этой главы.

 

(…)

 

Деревня Большие Хари доживает свой век, скрываясь от цивилизации и НТП среди затаённого уюта прибердских лесов. Когда-то эта деревня, определённо, была богатой и большой. Теперь половина домов брошены хозяевами и пустуют, и многие из них уже совсем развалились, поэтому село немного напоминает экспозицию этнографического музея. К сожалению, то же самое, только в меньших масштабах, я наблюдал и в других местах: здесь просто некому даже ломать брошенные дома. Здесь, в Харино, мне встречаются и ещё более оригинальные артефакты: от огромных, запертых за ненужностью, хором (принадлежащих "начальнику" искитимского цементного завода, по словам местных), до малюсеньких обжитых аккуратненьких хибар: удивительно, но, оказывается, на четырёх квадратных метрах жилой площади какая-нибудь старушка может разместить весь свой домашний скарб. Миновав эту унылую деревеньку, я направляюсь в другую, - дорога туда идёт через дремучий лес (а на лесной дороге меньше мух, чем в поле). И вот, именно там, в густом малиннике, где я надолго застреваю по понятным соображениям, мне вдруг слышится совсем близкий рёв - его просто не с чем спутать. Я замираю: вся моя решимость увидеть лесного хозяина вдруг куда-то испаряется. Тем не менее, я нетерпеливо жду, положившись на удачу, и на всякий случай достаю из клапана рюкзака острый нож, взятый специально для этой встречи. Столкнувшись со взрослым медведем с глазу на глаз, особенно, если у вас нет оружия, не следует забывать, что животное необходимо немедленно испугать, и посильнее. Лучше всего яростно и грозно заорать на него, одновременно быстро сделав несколько шагов в его сторону, да ещё бросив в него увесистой палкой. Редко кто из хищников, если он только не смертельно голоден, способен не обратиться после этого в бегство. Но ни в коем случае не следует дразнить мохнатого зверя, загонять его в безвыходное положение или, тем паче, убегать, иначе его дремучие инстинкты сработают, и он кинется за вами и задерёт; в последнем случае (если страх сковал вас), лучше затаиться, притворившись падалью, а бегом от зверя лесного в лесу всё равно не спасёшься: медведи, бывает, оленей догоняют.К моему сожалению (или счастью), больше я не слышу ни единого звука, ассоциируемого с медведем, и вскоре продолжаю свой путь. Итак, Топтыгин, очевидно, приходил сюда за малиной, но не рискнул приблизиться, а я тем временем почти всю её съел: так-то, знай наших! Забавно.Форсировав Бердь вброд, я попадаю в довольно большую (по сравнению с Харино) деревню Девкино.  "Три тополя на Плющихе"Когда я прохожу село и выхожу в поле, чтобы разобрать вещи и перевязать мозоли, где-то невдалеке вдруг слышится зловещее ворчание приближающейся грозы. Из-за того, что ветра нет, а на небе солнечно и почти безоблачно, я не придаю этому знамению особого значения и продолжаю разбирать рюкзак, как вдруг замаскированные небесные водосбросы в один миг разверзаются, и на меня обрушиваются целые потоки воды, а вокруг уже вовсю сверкают яростные молнии. Ошарашенный таким поворотом дел, я едва успеваю перебраться под большое одиноко стоящее дерево и накрыть себя и вещи специально взятым для этой цели большим двухслойным полиэтиленом. Счастье, что я взял его, но вот только зря я расположился под этим деревом: оно всё равно не защитило бы меня от ливня, а молнии лупят одна за другой, и мне кажется, что все они целятся именно в него. После того, как одна из молний шарахает в землю в каких-нибудь двухстах метрах от меня (я чуть не оглох), ощущение трагической неисправимости ошибки наполняет мою душу ужасом. Бессознательно я взываю к богам куда более древним, чем бог Израилев.Вообще, предсказания погоды - целая наука, наиболее значительные достижения в которой мы наблюдаем, конечно же, в живой природе. Пчёлы, например, перед дождём сидят в ульях и гудят. Цветки ноготков, мальвы, ипомеи - настоящие оракулы погоды. Домашние и одомашненные животные тоже могут оказать нам подобную услугу. Скажем, осёл ревёт - к ветру, овцы стукаются лбами - к сильному. Свинья чешется - в теплу, визжит - к ненастью, солому таскает - к буре. Кошка моется, лижет лапу - к вёдру, морду хоронит - к морозу либо к ненастью, в печурку садится - к морозу. Скребёт пол - к ветру и метели, стену дерёт - к непогоде, крепко спит - к теплу, лежит брюхом вверх - к теплу. Собака валяется - к ненастью, траву есть - к дождю, мало есть и много спит - к дождю. Лягушки по суше прыгают - к дождю, расквакались - к непогоде. Куки - тоскливо и заунывно кукукающие животные - перед грозой начинают кричать особенно... Впрочем, это уже совсем из другой песни. Но всё-таки, лучше всего иметь с собой барометр-анероид; сейчас такие штуки могут быть весьма миниатюрными: в частности, фирма "Casio" встраивает их в некоторые дорогие модели наручных часов. Маленький транзисторный приёмник тоже не обременит вас.На этот раз, к счастью, всё оканчивается благополучно, и я, плотно намотав на ус полученный мною урок, поворачиваю, как задумал, назад. Спустя несколько часов, уже к самой темноте, благодаря транспортным услугам случайного тракториста, я спускаюсь с какой-то горы прямо к устью Выдрихи для ночёвки. На следующий, последний день похода, совершив беспримерный по своей скорости и выносливости (если учитывать состояние моих ног) марш-бросок, я возвращаюсь в исходную точку маршрута - город Искитим.

 

(…)

 

Велопробег в Горный из Новосибирска датируется 2 сентября 1997 года - я тогда закончил этапное чтение художественной литературы и перед тем, как засесть за сортировку архива, решил, что мне не стоит всё лето мариноваться (да ещё в такую славную погоду!) в душной комнате, - необходимо немного проветриться. Общая протяжённость прогулки составила 143 км по велосчётчику (туда и обратно). Выехал я поздним утром, в 12-55, а вернулся в 12-45, поздно ночью. Предлагаю вашему вниманию репортаж с места событий:

 

Отличное, прямо-таки западное шоссе. А под гору мчаться - так просто атас! Местность по сторонам великолепна: живописные луга, леса, низины, речки, протоки, озерца. Засмотревшись на эти красоты, я не замечаю, что давно уже еду с расстёгнутой ширинкой (это никак не связано с эстетической эрекцией, как кто-то, может быть, подумает, а просто, эти старые джинсы я давно не надевал, и поэтому забыл об их идиотских особенностях). Погода тоже идеальная, - правда, меня смущает немного сильный попутный ветер (потом, на обратном пути, к вечеру, ветер иссяк, как я и надеялся). Во многих местах делают ремонт покрытия и обочины; не понимаю, что нужно ремонтировать на таком прекрасном шоссе? В одном из таких строительных мест, при подъёме на скорости на "ступеньку", у меня из багажника рассыпаются почти все вещи, что были со мной, на участке в целых 150 м. "В гору" велик не хочет идти ни в какую: всё в нём трётся и скрипит (когда седок педалями крутит), - ещё бы: ни разу я не готовил его к сезону как полагается и не ставил на консервацию осенью, - поделом!  Оставляю за спиной деревню Плотниково и любуюсь замечательной панорамой реки Иня (с мостов и дамбы). Наблюдаю, как насыпают новую дамбу прямо с подъездных железнодорожных путей, опрокидывая вагонетки с песком.За деревней, на возвышенности, проезжаю через старый заваленный буреломом берёзовый лес, - вот где должно быть много грибов! А ведь я так ни разу и не собирал их в этом году - это так необычно для меня! За всю дорогу мне попадаются всего лишь два поста ГАИ; один - сразу после Новосибирска - там всё очень строго, организованы отдельные "коридоры", и всех проезжающих тормозят; и другой, более "либеральный" - на повороте в Горный. Шоссе соблазнительно изгибается (как спина Тигры!), плавно падая вниз, увлекая меня в упоительно стремительный полёт. Счастье моё лишь немного омрачают мысли о том, каково мне будет подниматься вверх на обратном пути. Вокруг - идиллический ландшафт с янтарными "трюфелями" стогов сена на свежескошенном поле - почти до самого горизонта, - прямо-таки пасторальная античная сцена. Деревня Карпысак - нарядненькая, чистая, уютная; на приступках у многих выставлены ёмкости и сосуды с молоком, картошкой и капустой на продажу. За Карпысаком, миновав одноимённую речку, через 5-6 км подъёма я оказываюсь на высоте, с которой отлично просматриваются все главные сопки - цель моего пробега, а также карьер возле Горного. Сверяюсь с картой, - ехать дальше не имеет смысла: я стою на высшей точке в этом районе. Фотографирую сопки и, не теряя времени даром, поворачиваю назад. Уже 17-50, и до темноты остаётся совсем немного. Солнце, окружив себя слепящим атмосферным варевом, торопится в сторону Новосибирска, на запад, - туда же, только с заметным отставанием, ковыляю и я. Мы с солнцем оба уходим спать - сдаваться на милость этой маленькой преходящей смерти. Заход Солнца - это его похороны, - хоронят его те, кто призван оберегать жизнь - пастухи, пастыри, - дорога показывает мне их во главе стада коров. Меня же, упади я здесь замертво, никто и не подумает, наверное, хоронить - никому нет дела до меня, никто меня здесь не знает. Потому, во что бы то ни стало, я должен встретить свою ночную смерть в городе. Итак, около 18-30 я миную пост ГАИ и, вскоре после него, совершенно без сил, плюхаюсь отдыхать на склоне за обочиной. Читаю книгу ("Психологию детства" Зеньковского) до 20-10 (пока хватает света), затем открываю консервы и ем. 20-30. Теперь я отдохнул вполне. Мышцы ног сначала расслабились, но потом, после небольшого сеанса АТ, налились новой энергией. Еду пока небыстро, так как дорога идёт вверх; самые крутые участки преодолеваю пешком. Впереди в облаках ещё тлеет зарево заката, но вокруг уже всё быстро и основательно погружается во тьму. Наконец, шоссе перегибается под уклон, и вот тогда я по-настоящему разгоняюсь: за какие-нибудь 20-30 минут я влетаю в Плотниково. Внизу поблёскивает зеркало Ини, над рекою стоит пар. Саму деревню я проезжаю уже в полной темноте: кружится и ворочается она вокруг меня, сверкая мне в лицо крикливыми беспардонными ларьками (в которых продаётся одна и та же чепуха по одним и тем же завышенным ценам) и интригуя звуками танцев где-то в темноте - будто "комната страха" в Луна-парке. От быстрой езды мне становится жарко в двух кофтах, хотя в воздухе всего лишь 8° выше нуля, и изо рта моего валит пар; поэтому в одном из ларьков я покупаю бутылку "Саяны" за 3.000 руб. и залпом выпиваю. Прикрутив спереди белый световозвращатель (в расчёте на то, что в полночь я буду проезжать "строгое" ГАИ), подтянув гайку на левой педали, которая опасно пошатывается (всегда надо брать с собой запасной клин!) и подкачав переднее колесо, я еду дальше, но уже не так быстро - до следующего уклона. После Плотниково на дороге уже не видно ни зги, так что ехать приходится наугад. Иногда белеет обочина, иногда - нет, - в последнем случае я еду почти посередине и, когда светит сзади машина, беру вправо. Встречные слепят меня дальним светом, видимо, не замечая или не желая замечать меня, попутные иногда бибикают, но редко. Качество дороги, к счастью, на высоте: ни одной ямочки не попадается на моём пути. Лишь изредка дорогу перебегают полёвки: днём я видел несколько жалких бурых лепёшек - результатов таких перебежек. Пробую ехать с закрытыми глазами - получается знаменитый эффект "парения в невесомости", несколько снижаемый поскрипыванием сочленений велосипеда - единственными координатами в этом искусственном космосе. Время от времени отдыхаю прямо в пыльной траве на обочине. Ноги уже опять ноют и болят, но на длительный отдых больше не решаюсь - я весь в поту и, охладившись, рискую простудиться. Всё небо усыпано звёздами. Луны нет. Игольчатые беспорядочные звёзды игриво соблазняют и смущают меня, усталого и грязного, своей чистотой, величием и недосягаемостью; я распознаю среди них знакомые мне созвездия. Вот на мгновение маленький сверкающий метеор в 24 карата прочерчивает темнеющий воздух. А потом снова темно вокруг, - до следующей факельной кометы автомобиля.

 

Наконец, я уже еду так медленно, что, кажется, никогда не достигну города, как в той всем известной апории Зенона с бегуном и черепахой. Меня уже качает: трудно держать руль, пешком - и то ноги заплетаются. Проезжаю скрытные подслеповатые чопорные деревушки, как будто соблюдающие светомаскировку. Примерно в 12 км от города встречаю на обочине мужичка, - в полной тьме он пытается поймать машину до города. Мысленно желаю ему терпения и удачи. Пост ГАИ миную безо всяких проблем, на минуту собрав все силы, чтобы меня не качало.Виват! Я, наконец, въезжаю в город, и первой на моём пути - ночная барахолка (вещевой рынок), - она проявляется из темноты как-то неожиданно (совсем как фотоотпечаток в ванночке с проявителем в луче тайного фонаря): выплывают вдруг строения, люди и машины множатся с каждым десятком метров в геометрической прогрессии, - здесь интенсивно продолжается круглосуточная деловая жизнь. Все вокруг хищные, предприимчивые и свежие, но, всё равно - кого-то обязательно дурят, и кто-нибудь другой дурит сам. Я же с великим трудом, абсолютно без сил, добираюсь до дома и, что-то слегка поклевав на кухне, валюсь спать. Назавтра я встаю в 8-30, на 1,5 часа позже, чем обычно, и всё тело дружно, как сговорившись, наказывает меня за вчерашнее надругательство над собой.

 

(…)

 

Как всё это выглядит на практике? Могу проиллюстрировать (не примите за антирекламу). Вот, стоишь ты, например, как-нибудь студеной весенней порою, уютно зажатый в углу автобуса, в жарком гипнотизирующем аду, и мирно почитываешь себе или пописываешь, содрогаясь в равнопериодических приступах дремоты, время от времени теряя при этом из ослабевших рук своих ручку или бумагу или внезапно сам падая на рядом стоящих (такие инциденты следует приветствовать, как непосредственно оказывающие бодрящий и концентрирующий эффект). Порой от духоты и жары ты испытываешь приступы головокружения или даже теряешь на миг сознание, но аттенуирующее прикосновение к холодному стеклу окна поправляет дело. Автобус с недовольным фырканьем сближается с остановкой и, навалившись на неё одним боком, нахально состыковывается с ней, затихает и с видимым усилием пытается раскрыть жалюзные люки своих дверей. Тогда ты вытираешь запотелое стекло и видишь на остановке мужика, - характерный типаж: самоуверенный нахальный самец, вооруженный “мудростью жизни”, всё знающий, всё понимающий, обеспеченный всем необходимым, вечно жующий что-то целый день (и сейчас он жует). Пока одна часть твоего сознания занимается отправкой этого образа в подсознательные архивы (“подшивкой образа”), а автобус тем временем надсадно ревет, тщетно пытаясь выдраться из топкой дорожной грязи, в которую он сам себя засадил, другая часть сознания, "процессор-оператор", уже снова набирает обороты, раскручивается на полную катушку, "текст-аналайзер" принимается за обработку хлынувшего потока образов, микросоматика активизируется, чтобы облегчить восприятие и устранить любые внешние неудобства. А в это время вокруг тебя, в салоне, уже нарождается очередная серия событий: вот рядом оказываются две незнакомые друг с другом старушки, которые сначала обмениваются уступительными предложениями (в отношении сиденья) и любезностями, но скоро, естественно, начинают склочничать, выливая друг на друга ушаты грязи и напрочь позабыв о причине ссоры.

Вообще за людьми в автобусе наблюдать скучновато (с чтением хорошей книги это занятие не сравнишь), как, впрочем, и в жизни, - ведь их жизнь вне автобуса, в общем и целом, немногим отличается от жизни внутри его, во всяком случае, её характер может быть экстраполирован из неё. Такого рода жизнь представляется мне невыносимо скучной и пошлой. Эти люди, например, мало улыбаются и почти совсем не смеются по-хорошему (невоспитанный и безобразный гогот молодежи я не принимаю), зато угрюмых и усталых лиц по вечерам (да и по утрам тоже) не счесть. Как только они заходят в автобус, у них сразу же отключаются наблюдательность, смекалка и фантазия. Вот почему мне не очень интересно бывает наблюдать за людьми в автобусе.

Хотя, конечно, как и повсюду, бывают и здесь любопытные исключения. Иной раз можно узнать целые жизненные истории каких-нибудь “комитетов”, неформальных групп или просто нетривиальные судьбы. Иногда случаются восхитительные казусы или любовные приключения: ну, например, когда ты в творческих перерывах между чтением сложной книги по психологии малых групп, пока твоё подсознание занимается усваиванием очередной порции материала, бросаешь голодные взгляды на малолетнюю красавицу во время 45-минутного ожидания 8-ки, а потом, вписавшись в этот переполненный общественный катафалк, узнаёшь приятную новость, что вы с этой девчонкой, что называется, соседи. Правда, вас разделяет какой-то там её друг, разряженный в какие-то там перья юнец, которого она обнимает, но это не мешает ей обнимать заодно и тебя (а дружок её всё равно ничего не ощущает, кроме зубоврачебного скрипа из своих наушников), а ты смотришь в её глаза, во всю их зеленоватую глубину пронизанные весёлым сумасшествием, и понимаешь, что малолеточка эта, со вкусом одетая в классный деловой костюм (быть может, сшитый самостоятельно) и с красивыми стройными ногами - из реликтовой породы “CRAZY” - экспертов искусства жизни, и тогда тебе тоже становится весело и здорово, и ты с наслаждением пожимаешь её нежную руку и сообщнически подмигиваешь и улыбаешься ей. Бывает и ещё интереснее, но об этом рассказывать ещё дольше и ещё неприличнее.

Что же касается эффективности работы в таких “ужасных” условиях, то уже один лишь тот факт, что я успеваю сделать за 20 минут в транспорте то, на что дома уходит все 2,5 часа (особенно в том случае, если я живу не один, и мощные бытовые раздражители не позволяют мне сосредоточиться должным образом), говорит, мне кажется, сам за себя.

 

(…)

 

Заглянем на минутку в лабораторию “Молекулярных основ генетики животных” (ИЦиГ), где я работал ещё совсем недавно...

 

Групповой пейзаж анфас.

Повседневная жизнь научной лаборатории складывается из множества разрозненных элементов: то кто-то не успевает оформить статью, которую нужно срочно отсылать куда-то, то у кого-то “села” полимераза, у другого “полетели” праймеры, а у третьего “не прошла” амплификация, то неожиданно испарился азот, то у всех разом закончился акриламид, а “делать” новый никто не хочет, то центрифуга начинает опасно завывать, как бетономешалка, то к тебе приходит кто-то, посланный твоим непосредственным начальством, отрывает тебя от работы, и ты вынужден обучать его какой-нибудь методике, то после ПЦР оказывается, что “wild”-ы не получились вовсе, а “mut”-ы дают неспецифику, то вылили бромистый этидий в банку из-под проявителя, то куда-то запропастился ключ от фотокомнаты на несколько дней или у кого-то украли сумку прямо из-под носа (не тот ли коммивояжер, что крутится под самым носом, точь-в-точь как преступник, сладострастно созерцающий место своего недавнего преступления, то вдруг “ханты” и “манси” из абсолютно независимых выборок дали почему-то “ножницы” против ожидаемого от них, то кто-то выкрутил автоматический 20-микрокубовый “джилсон” на 28, что в принципе невозможно, то кого-то случайно заперли на ночь в “холодной” комнате без окон и с многослойными, гасящими любые крики и стуки дверьми, и к утру он почему-то выжил, что ещё более невозможно, чем выкрученная на 28 пипетка.

 

Авангардный натюрморт в профиль.

Как правило, я задерживался на работе допоздна, - путешествия по компьютерной сети (INTERNET) - это как первопрохождение сложной лабиринтной пещеры, - так же захватывает, и точно так же порой нетрудно заблудиться, - иногда приходится даже составлять те же карты, схемы пути. Зато находки в этой сети не могут сравниться ни с какими играми-"ходилками" (тоже компьютерными): потрясающие цветные фото, уникальные книги, целые киты (от английского Kit - набор инструментов) со всеми причиндалами для написания каких-нибудь литературно-художественных эссе, музыка и виртуальный туризм, сетевые игры прямо с американцами, предложения о работе или романтическом знакомстве. Любая свежая информация по любому вопросу в считанные минуты!

 

Натурализм и портреты.

Будучи от природы человеком деловым, я обыкновенно приходил в лабораторию раньше всех (хотя и не с петухами), и сразу же включался в работу (я всегда начинал рабочий день с компьютера), если же я приходил поздно, то уж тогда это бывало очень поздно, часто после обеда, но и тут я не любил рассусоливать за чашкой чая по полчаса, а коротко, по-деловому, поздоровавшись со всеми, начинал разгребать пухлый ворох рутинных дел. С гордостью могу сказать, что в определении последовательности работы я руководствовался, как правило, в первую очередь собственными интересами (впрочем, мне, конечно, повезло с начальством). Я вечно был занят какими-то странными делами, что-то постоянно читал, и люди интересовались, чем это я вечно занят, что это я постоянно читаю. - А чьи это книги? - спрашивали они, - А чьи это тут запасы еды? - А для чего это? - А что это тут вообще делается?

Для таких вопросов у меня есть особая стратегия, называемая “вермонтским ответом” - ответом только на то, о чём прямо спрашивается (не к чему придраться формально, но по сути - неэтично, впрочем, сами вопросы, продиктованные праздным любопытством, неприличны тоже). Я никогда никому не навязывал повествования о своих делах, но и не был скрытным, я всегда говорил правду, но не всегда говорил всё.

Беседа, кстати, клеится далеко не со всеми одинаково хорошо: с некоторыми людьми на некоторые темы - это поток прекрасных слов, водопад красноречия, с другими я мямлю или помалкиваю. В общем же я стараюсь с каждым говорить на том языке, который именно ему понятен, и это вовсе не хитрость, - это ум.

(…)

 

Это были два прекрасных комнатных цветка с экзотическими названиями (кроме названий и приятного запаха, всё остальное в этих цветках было обычным: состав их питательных смесей, почва, на которой они росли, и способы привлечения букашек. Тем не менее, они, как я уже сказал, были милы и очаровательны. Как все цветы, они не знали, для чего они живут, и поэтому им казалось, что они живут для того, чтобы цвести и пахнуть. Зато, надо признать, что уж это они делали превосходно (в частности, нужно отметить их великолепное чувство юмора, жизненную смекалку и оптимизм). Один из них казался мне несколько более обаятельным, утончённым, привлекательным сексуально и, опять-таки, на мой взгляд, более образованным (в частности, любил читать “жития святых” - отнюдь не бесполезное занятие), зато другой, казался умнее и наверняка был более развит душевно (хотя "жития святых" он не читал), а также отличался аккуратностью и тщательностью своей жизнедеятельности.

 

Одиозно-харизматическая личность Е.И. Каракина, очень похожего внешне на киноактёра Яковлева (того самого, что играл Ивана Грозного в фильме "Иван Васильевич меняет профессию"), который, будучи доктором наук, любил подрабатывать грузчиком на рынке и очень гордился этим, а также умел внести оживление в самую скучную компанию, заслуживает даже не рассказа, но показа:

 

Не буду особенно распространяться о том моём приятеле и коллеге, что появлялся на работе ещё реже, чем я, в те редкие паузы, когда он выныривал из постоянной комы (сейчас у него, вероятно, абсцесс лёгких как осложнение после пневмонии) и тогда неизменно удивлял всех своим пышущим здоровьем, энергией, бьющей через край, крепким рукопожатием, неистребимым оптимизмом и рабочим энтузиазмом, что особенно эффектно выглядело по контрасту со мной, замученным малокровием, хронической гипотонией (и, как следствие, гипотермией), привычным вывихом левого плеча (он мучил меня всё лето, один раз рука буквально болталась в суставной сумке, причиняя мне жуткую боль и страх, - я связывал себе руки на ночь, чтобы во сне не спровоцировать вывих (приступ обычно происходит под утро) и уже подумывал об операции по иссечению и подтягиванию сухожилий, как вдруг всё прошло само собой), а также головокружениями и обмороками при малейшей потере крови. Признаюсь, что вид крови, даже чужой, я выношу с трудом, и это - одна из основных моих печалей, потому что мне, несомненно, предстоит повидать ещё много её, и в то же время означает, что мне не светит стать хирургом, а эту профессию я оцениваю чрезвычайно высоко.

 

С Ларисой Михайловной (не только с ней, конечно) можно было пофилософствовать. Окружающим это, скорее всего, представлялось так (стилизация под Славика, то бишь Ярославу):

"Я зашла в лаб(у). Там как раз рождался один из тех бессмысленных и бесконечных споров между рационал-позитивистом и мистическим идеалистом (фаталистом), любителями которых были Сергей и Лариса Михайловна. Их дуэт раздавался далеко за пределами 306-й комнаты..."

 

(…)

 

Вот и окончена повесть о том, как философ и учёный с мировым размахом, но, к сожалению, пока ещё дилетант, предпочёл вырваться на время из заведомо тупиковой ситуации в практической науке, чтобы сверху иметь возможность обозреть весь этот лабиринт (ибо невозможно как следует рассмотреть поле, оставаясь на земле).

В отличие от Нильса Бора, который, как известно, из литературы пришёл в науку (в физику), чтобы найти в ней поэзию, я сделал нечто прямо противоположное - стал писателем и поэтом, чтобы продолжать заниматься исследованиями жизни, как правило, экспериментальными. Откровенно говоря, я оставил свою прежнюю работу со вздохом облегчения, хотя до сих пор не жалею о тех годах, что провёл в стенах университета и академических институтов. Напротив, именно им я обязан почти всему, что я знаю о человеке и о природе.

Есть и вторая, не менее важная причина моего ухода из академической науки. Поставив главной целью своей жизни служение человечеству, я задался, наконец, вопросом: "А почему это я, собственно, должен считать, что современная молекулярная биология и генетика, при всей её "элитарности", "перспективности" и т.п., вообще является благом для человеческого рода?" Поразмыслив, я пришёл к поразительному выводу. Действительно, для отдельных личностей (главным образом, имеющих наследственные заболевания, спасение жизни и даже предоставление им возможности продолжить свой род, безусловно, является благом, но вот для человека как биологического вида - столь же безусловным злом - ведь тем самым мы вмешиваемся в очень тонко сбалансированный природой механизм естественного отбора, обогащаем генофонд нашего вида опасными мутациями, в норме летальными, мы способствуем их закреплению в человеческой популяции, что в конечном итоге ведёт к деградации генофонда человека, который уже сейчас сохраняет жизнеспособность лишь в искусственных условиях, создавая же эти тепличные условия, мы ещё увеличиваем специализацию и однобокость человека, тем самым подвергая его смертельной опасности перед лицом возможных природных катастроф.

Специализированная человеческая популяция столь же беззащитна перед лицом любого бедствия или катаклизма (вирус СПИДА, топливный кризис, мировая война, экологическая катастрофа), как поле пшеницы беззащитно перед нашествием полёвок или саранчи, грибка или пожара. Не говорю уже об уменьшении индивидуального иммунитета (потенциала выживания), морально-нравственных аспектах евгеники и о многом другом.

Таким образом, я более не желал быть лабораторной крысой, поскольку считал, считаю и буду считать, что создан я вовсе не для этого, ибо свободу я люблю и чистый воздух над свежей землёй.

Университет, к сожалению, также не востребовал мой творческий потенциал (невозможно оказалось даже сменить кафедру в аспирантуре), поэтому в начале мая 1997 года я раз и навсегда покинул величественные здания обоих солидных учреждений - оплота отечественной науки и пантеона образования, чтобы заняться самообразованием и самореализацией в гуманитарной сфере, невообразимо упав при этом в глазах всех окружающих: далёких и близких, но зато внутренне воспарив к вершинам свободы и счастья.

 

И, напоследок, ещё два слова о любви – наобум:

 

Одни из самых радостных страниц моей интимной жизни я связываю с образом Юлии. В обстоятельствах нашего с ней знакомства нет ничего примечательного, за исключением того, что я влюбился в неё во время нашей с нею второй встречи в тот самый вечер, когда отмечался в Новосибирске День Победы, и мы с ней встретились (по моему приглашению) на праздничном фейерверке. Через 1-2 минуты после нашей встречи, когда разноцветные вспышки салютных огней весело взорвали тёмноту её восхищённых глаз, я уже любил её: вот у кого надо учиться тому, как смотреть на салют! Потом мы с ней пошли прогуляться к ТЮЗу (той самой стремительной студенческой походкой, которая всегда присуща мне и наличие которой так нравится мне в девушках), и, как-то спонтанно, невзначай, её рука оказалась в моей руке, и вот уже мы совсем рядом, и уже полуобнимаем друг друга, и нам так хорошо, что кажется, что мы знакомы уже целую вечность - что так было и должно быть всегда. В её походке (если тут уместен оксюморон) была какая-то грациозная неуклюжесть, источник непередаваемого словами очарования.

Через несколько дней, после незабываемой (для нас!) ночи в “Отдыхе” мы уже любили друг друга, мы ходили вдвоём, обалделые от избытка ТЕПЛА и БЛИЗОСТИ, нас покачивало, мы были вялые и со слегка осоловевшим взглядом. Мы бывали вместе везде, иногда к нам присоединялись её замечательные друзья; стояло в разгаре лето, и как-то раз (в аккурат на Ивана Купала, - помню, как мы с Юлей ещё развлекались тем, что обливали случайных пляжных утренних одиночек, незаметно подкрадываясь к ним сзади или делая вид, что занимаемся пробежкой мимо них) мы уехали на два дня с ночевкой в палатке на берег Обского моря, где испытали всяческое неописуемое счастье, даже дорога обратно в Новосибирск в переполненной битком электричке заслуживает отдельного описания: что мы там только не вытворяли! Это было ПРИКЛЮЧЕНИЕ! Пожалуй, на словах это трудно передать... (Юлька, помнишь?!)

Постепенное нарастание близости между нами не могло, однако, разрешить главное противоречие, корни которого скрывались в воспитании и, соответственно, в тогдашних мировоззренческих посылках моей подруги (в частности, в её отношении к религии, - одно время она была убеждённой сторонницей и даже пропагандисткой христианской церкви - вообще, такие редкости, как увлекаемость и принципиальность - в числе её достоинств). Всё это не мешало нам, однако, любить друг друга и понимать с полувзгляда и полуслова, - мы бывали вдвоём в разных местах, и нам никогда не бывало скучно.

Не раз и не два я возвращался домой среди ночи (Юлия жила в Ленинском районе, а я, в то время, - в Октябрьском), - путь лежал через весь город по диагонали, и, если только мне не удавалось поймать бесплатную или дешёвую машину, я обыкновенно шёл через весь город пешком (для тех, кто не знает: Новосибирск - третий по площади город России после Москвы и Санкт-Петербурга), - за пару часов быстрой ходьбы я возвращался домой. Особенно приятно было идти через коммунальный мост, - там я наблюдал самые интересные сцены из ночной жизни города. Мосты между мной и Любимыми всегда имели место быть на моём жизненном пути и каждый раз вызывали во мне мистические ассоциации... Помню, как однажды, как раз на 22 июня, я шёл фактически всю астрономическую ночь, - бледное пятно заката на северо-западе всего лишь плавно перетекло на северо-восток и тут же опять начало наливаться светом созревающего яблока - никакой “настоящей” ночи-то, практически, и не было вовсе.

 

(…)

 

Всё началось с того незабываемого новогоднего вечера в ИЦиГе: непринуждённое обаяние Тани (сногсшибательная тёмная шатенка в чёрном вечернем шелке) не могло не возбудить моего тигриного азарта, - я просто не давал ей проходу:  танцевал почти исключительно с нею, и ей, несомненно, нравилось это, нравился, - всё было обалденно. Язык глаз, прикосновений, тонких движений человеческой души понятен каждому. Танцуя с ней, я ощущал неземное, головокружительное наслаждение, свободное даже от сексуального желания, которое я обыкновенно испытываю во время танца. Это было слишком прекрасно и неправдоподобно, чтобы вызвать сомнение в искренности моих или её чувств! Танцевала она, кстати, превосходно - легко и послушно, - мои руки встречались с её хрупкими и стройными руками, наши пальцы переплетались, наши волосы соприкасались, наше дыхание смешивалось, - мне хотелось, чтобы этот вечер продолжался вечно.

Впрочем, нет, - я не вполне искренен, когда говорю о том, что всё началось в тот вечер, - нет, всё началось, конечно же, гораздо раньше: ещё летом, когда у нас с ней состоялась замечательная, просто незабываемая прогулка в окрестном (с общагой) лесу, а, точнее, пробежка. В своём нарядном ярком спортивном костюмчике эта миниатюрная хрупкая волшебница, бегущая передо мной, немного напоминала мне Женю Белоусова, так же вприпрыжку сбегающего по ступеням стадиона, так же точно потряхивающего такой же точно лохматой головой с такого же цвета тёмно-коричневыми волосами (а детская любовь, как я уже говорил, остаётся в нашем сердце навсегда). В общем, ещё тогда, после той пробежки (во время которой мы перебрасывались ничего не значащими фразами по-английски: я недавно сдал TOEFL, а она ещё готовилась к нему), я был уже влюблён в неё. А кто бы не влюбился на моём месте?

Встречавшись потом с ней где-нибудь на узкой лесной тропинке (в Академгородке институты отделены друг от друга массивами леса) и пропуская её, я поворачивался боком - раскидывая руки в стороны, на миг делаясь похожим на взволнованную птицу Рух.

Вот и говори после этого, что у тебя нет привязанностей. Ох, как трудно порой оставаться равнодушным!

 

 

См. ТАКЖЕ:

 

Многообразные игры моего Тигра в автопортретах (слайдшоу)

 

“The TIGER” (видеопрезентация)

 

«На просторах Алтая»  (отрывки из фильма, 1996г)

 

http://FlyWay1.narod.ru  (персональный WEB-сайт)